Я – инквизитор

— Пойдемте ко мне, — сказала Наташа. — Я живу здесь рядом, на Рылеева.

Однокомнатная квартирка на первом этаже. Забранные решетками три окна, выходящие на плоский пятачок двора.

— Мама живет с отчимом, — сказала Наташа. Комната, обставленная старой мебелью. Кое-что давно пора было бы отдать в руки реставратора. Шведская стенка и комбинированный тренажер диковато смотрелись рядом с высоченным резным буфетом. Впрочем, комната была достаточно просторна, чтобы и новым, и старым вещам не было тесно. В углу, рядом с кроватью, прислоненная к стене, стояла гитара.

— Я сварю кофе, — предложила Наташа. И бесшумно вышла из комнаты.

Андрей, сбросив шлепанцы, прошелся от стены к стене, провел (не задумываясь) ладонью по корешкам книг, повернулся… и почувствовал, как волосы на затылке его встают дыбом. С потемневшего, заключенного в резную массивную раму холста на него смотрела Наташа. В длинном белом старинном платье, подвязанном высоко, под самой грудью, с тонкими голыми руками, простертыми вперед, казалось, — за пределы картины.

Андрей проглотил застрявший в горле ком. Нет, это не Наташа. Фигура другая, и лицо… только похоже.

Андрей прикрыл глаза и почувствовал, что он здесь не один. Что комната эта полна теней, которые пристально наблюдают за чужаком. Пристально, но без враждебности.

— Андрей! — донесся из кухни живой голос, и тени отпрянули. — Кофе!

Кухня тоже была просторная и темноватая. Из крана в жестяную раковину мерно капала вода. Зато кофе, сваренный на жаровне с песком, был выше всех похвал.

— Хотел бы увидеть, как вы танцуете, Наташа, — сказал Андрей.

— Не сегодня, — ответила девушка. И без тени кокетства: — Я устала. И магнитофон у меня сломался.

— Могу починить, — тут же предложил Андрей, обрадованный возможностью хоть что-то сделать для нее.

— Как-нибудь потом, ладно? — Наташа улыбнулась. — Хотите, я вам спою?

— Ну конечно!

Они вернулись в комнату. Наташа зажгла свечу, и Ласковин снова вспомнил Антонину. Но с легкостью изгнал воспоминание. Наташа достала из огромного, как корабль, шкафа узкогорлую индийскую вазу и принесла из ванной подаренную Ласковиным белую розу. Налила воды из кувшина и поставила вазу с цветком на подоконник.

— Это мои собственные песни, Андрей, — сказала Наташа. — Так что будьте снисходительны!

Она забралась с ногами на кровать, положила на колено гитару. Ласковин устроился напротив, в кресле с деревянными подлокотниками в виде львиных голов. Сухое дерево было шершавым от множества мелких трещинок.

Напои меня полынью,
Влажным пением сиринги.
Вкус муската и коринки,
Акварельный отсвет линий.
Желтый огонек молитвы…

Голос у Наташи оказался несильный. Скорее, она даже не пела, а проговаривала нараспев под слабый струнный перезвон. И слова у ее песен были непростые, сцепляющиеся звуком одно за другое. Ласковин то и дело терял смысл, а когда находил, пробирал озноб, казалось, это о нем самом. Но таком, какого он еще не знал.

Этот город похож на себя
И немного — на сказочный Рим.
Он меня приучил к голубям
И к малиновой крови зари.
К паутинному свету
И тусклым симфониям лиц.
И позволил отведать
Единственность этой земли.
Он лукав. Он бессмертен,
Как мумии древних царей.
Он нас нижет на вертел
Под хохот еловых дверей.
Синеватой ладошкой
Вращает над темным огнем.
И в молчании истошном,
В дыму задыхаясь, мы ждем
Продолжения пира.
И в сбившихся тесно домах
Под руками сатиров
Тихонечко сходим с ума.

Когда пела, Наташа слегка раскачивалась, и огромная тень позади нее тоже раскачивалась, словно крылатый страж, охраняющий ее.

Я часто ухожу туда, где лето.
Туда, где ели, наклонясь надменно,
Роняют иглы на стекло воды.
Я ухожу от лампового света
В страну, где солнце растворяет тени
И где дрожат колеблемые ветром
Паучьи замки.
Я ухожу в страну, где камни дышат,
В песок зарывшись. Где все неизменно.
И черный ил охватывает зыбко
Мою ступню.
Я ухожу!
Там ландыши — как пена.
И облака, что с каждым днем все выше.
Я ухожу!
Пусть рухнут эти стены —
Я не услышу!

Тут Наташа отложила гитару и, хотя Андрей попросил: «Еще!», покачала головой:

— Три — это уже много.

И была права.