лавочке боевиков. Те с удовольствием зашевелились, дружно показали американскому народу рогульки из пальцев. В последнее время журналисты стали привычными, как статуя вождя в парке, и бедовые парни прекрасно знали, чего надо снимающей братии.
Джеги ворвался в кабинет шефа и с ходу начал перечислять товары. Проницательный Лидер сразу понял, что это не горячка и не бред, а вполне естественная реакция психики на запах крупной наживы. Он глянул в окно:
— Эти?
— О да! — пылко воскликнул Джеги. — Я уже купил у них сорок автоматов на деньги моей группы.
Он не смог удержаться от легкого вранья.
— Оружие необходимо революции, — осторожно похвалил Лидер. — Но зададимся вопросом с политической точки зрения: выгодно ли нам сейчас, в условиях стабилизации, портить отношения с русскими? У них сильная разведка, они узнают, кто покупатель, даже если мы позаримся всего на три полковые табуретки… — Он задумался, зажег сигарету и, выпустив клуб сизого дыма, продолжил: — Ведь мы должны смотреть на эту ситуацию с перспективой. Зачем покупать то, что вскоре нам будет принадлежать по праву? Русские все равно уйдут — это реальный процесс. Они уже уходят. Конечно, без них возникнут временные трудности. Но в будущем в республике останутся лишь потомки великих азиатов. И все достанется только нам исходя из принципа долевого раздела союзного имущества… А вот горючее уже сейчас не помешало бы. Этот товар не имеет знаков отличия.
А в полку будто черт на колеснице проехал. Автандил вкушал власть.
Приближенные стояли у трона. Они ждали, когда Автандил будет назначать министров. Жаркое их дыхание достигало монарха, и он почувствовал, как на лбу появилась горошинка пота, которая тут же потекла вниз. Автандил неторопливо настиг ее на щеке и размазал.
— Верховному Иерарху жарко! — удрученно прошептал кто-то и отвесил звучный подзатыльник глухонемому с опахалом.
Тот стал махать энергичней. Час назад его намазали гуталином, и теперь он превратился в роскошного негра.
Привели хирурга Костю. Он был бледней обычного, стеклышко очков треснуто.
— Он плохо сделал операцию! — косноязычно доложил сутулый гвардеец. — И наш товарищ помер.
Гвардеец вытер набежавшую слезу. Был он стар и немощен, по тотальному набору.
— Надо его примерно наказать! — предложил Зюбер и потер сытые ладошки.
Автандил кивнул, и мертвенный свет из окна блеснул на глубоких залысинах.
— Его надо распять.
— А где взять крест? — прошептал гвардеец.
Автандил холодно посмотрел сквозь него.
— Вопросы здесь задаю только я… Распните его на двери штаба. Но обязательно начертите на ней крест! Иначе ни фига не получится…
— Я не виновен! — Костя попытался вырваться. — Его уже нельзя было спасти!
Внезапно он затих и рухнул: его ударили по голове прикладом.
Очнулся он на крыльце штаба. Холодный мрамор остужал голову. Деревья полоскал ветер. Заметив, что Костя очнулся, они приветственно зашевелили кронами. А еще за ним наблюдали черные птицы, которые сидели на ветвях.
Костю заботливо приподняли, он увидел молчаливую толпу с множеством жадных глаз. И вспомнил, что его должны распять. А люди будут смотреть. Зачем они собрались? Будут болезненно сочувствовать или тайно наслаждаться при виде его страданий? Впрочем, чужая боль рождает и удовольствие, и сопереживание…
С него содрали рубашку, и один из охранников вскрикнул, поцарапав палец о звездочку на погоне. На двери штаба во всю длину уже был нарисован мелом неровный крест.
Рядом стояла табуретка.
— Если откажешься, — сказал криворотый гвардеец, воткнув ствол в Костин кадык, — я выстрелю.
— Я не Иисус Христос! — выкрикнул Костя Разночинец. — Убивай сразу.
Криворото-сутулый ласково успокоил:
— Все будет хорошо, ты не нервничай. Мы ведь не хотим тебя убивать. Видишь, люди ждут. Пожалуйста, встаньте на табуретку.
«Это сон, — подумал Костя. — Начало первого тысячелетия… — Эта догадка помогла унять волнение, и он покорно встал на приставленную к двери табуретку. — Странно, но все это происходит со мной…»
Толпа зашелестела, словно галька, тронутая волной. Расплывшиеся лица напряглись, жидкие взгляды поползли по Костиной груди, стали расползаться, потекли, как склизкие медузы.
Откуда-то сбоку выскочил, кривляясь, доброхот, вынул изо рта огромные гвозди, приподнял лежащую на полу кувалду — ту самую, которой крушили склад.
— Войдет как по маслу, — причмокивая, сообщил доброхот и погладил Костю по ноге.
Продолжая кривляться, палач вскочил на стул, который ему принесли, стул крякнул, кривляка судорожно забалансировал. Его потянула за собой кувалда, пришлось ее выпустить, а потом снова поднимать.
— Алле, гоп! — наконец приготовился он. — Прибиваю. Поднимите вашу лапку, сэр.
Экзекутор улыбнулся, обнажив красные десны. Криворото-сутулый нервно сжимал автомат и с нескрываемым страхом таращился на жертву. Толпа оцепенела. Костя как во сне поднял правую руку. Палач приставил к его ладони гвоздь, размахнулся, чуть не слетев со стула, и с силой припечатал. Костя вскрикнул, отчетливо хрустнула кость. Он ощутил боль — жестокую и настоящую. Палач ударил по гвоздю еще раз, пробормотав: «Поехало», потом в третий раз — и вдруг дико взвизгнул.
— Больно, больно, больно!!! — заверещал он и, распузыривая щеки, стал дуть на расплющенный палец, показывать всем: — Во, до крови хрюкнул!
— Да не твоя это кровь, — мрачно заметил кто-то из толпы.
— А это не твое собачье дело, чья она! — срезал экзекутор и тут же аккуратно забил гвоздь до конца, не забыв вежливо поинтересоваться: — Ладошку не зашиб?
Палач стал забивать второй гвоздь. Костя не кричал, но от боли у него катились крупные горошины из глаз. Он беспрестанно повторял:
— За что? Ведь я лечил вас… За что?
Палач спрыгнул, как кошка, со стула, наклонился и вырвал табуретку из-под ног жертвы. Костя завис на прибитых руках, не выдержал, закричал, кровь хлынула из ладоней. Толпа вздохнула.
Издали казалось, что жертва стоит на цыпочках и кому-то сигнализирует поднятыми руками. Дубовая дверь, помнившая еще первых краскомов, выдюжила, петли натужно заскрипели. Делалась она давно, на столетия.
— Ты уж повиси немного, — участливо посоветовал сутулый гвардеец, — а потом Иерарх, возможно, простит тебя.
Костя молчал, сдерживая крик. Ладони выворачивала боль, казалось, не гвозди торчали в ней, а раскаленные прутья. С каждым мгновением боль становилась все невыносимей, он стиснул зубы, чтобы снова не закричать. Больные по-прежнему толпились у крыльца, будто еще чего-то ждали.
Вдруг откуда ни возьмись появилась Ф. Ролджэ с неизменным восторженным Сидоровым. Они обливались потом, сгибались под тяжестью аппаратуры и очень торопились. Еще в штабе им намекнули, что в полку творится что-то невообразимое. А что — не сказали. Они прошли через пустынный КПП и тут же увидели скопление людей в халатах, пижамах, обносках всех оттенков серого цвета. Некоторые держали автоматы.
Американская журналистка Ф. Ролджэ давно не боялась человека с ружьем, впрочем, весьма опрометчиво. Она махнула напарнику рукой и бодро крикнула: «Forward!»
Увиденное потрясло их закаленные души. Сидоров чуть не выронил камеру — никогда ему не приходилось видеть распятых людей. Фывап смертельно побледнела и из последних сил прошептала:
