И он звучно поцеловал кончики пальцев.
– А закусон? – напомнил Брагин. – Лично я шишками закусывать не согласен…
– Давай по семьдесят, – мягко, как подобает интеллигентному человеку в галстуке, уступил Шубин и выставил перед собой потные ладони.
«Они омерзительны, – подумала Элла. – Особенно Брагин… И куда я смотрела? Наверное, это пришла старость. Надо сделать глубокий вздох, закрыть глаза и перейти этот рубеж. И понять, что я уже пожилая женщина. Я должна думать о дочери, о внуках, о своих болезнях, о борще и стирке. Вот в чем заключается мой мир. Плохой, хороший, но он мой. Там мне будет спокойно. Я буду сама собой. И, наверное, стану по- настоящему счастливой…»
«Сколько же ей лет? – думала Вера Авдеевна. – Двадцать? Или больше?.. Страшная, страшная судьба. И откуда столько жестокости? Мы с Женькой по молодости любили на молодежь цыкнуть. Увидишь какую- нибудь пигалицу с сигаретой, сделаешь ей замечание, так бедняжка от стыда и страха готова сквозь землю провалиться. А этим попробуй сделай замечание. Под асфальт закатают и пописают сверху… Дурное время! Мы с Женькой все-таки успели ухватить кусочек счастья… Интересно, а сколько ей дадут?»
Думала бы она вслух, никто бы не понял, о ком она.
Вернулся Пузырьков с перебинтованной рукой выше локтя, в пиджаке, наброшенном на плечи. Группа, проявляя усердие в законопослушании, ждала от него какого-то официального итога и команды «разойдись». Шубин таскал в одну кучу булыжники, чтобы сидеть на них за поминальным столом. Кантуя квадратный камень размером с ящик из-под водки, он поинтересовался, примет ли товарищ следователь участие в тризне.
Пузырьков оставил этот вопрос без ответа, ступил на истоптанный донельзя пятачок пляжа, стал прохаживаться по нему… Где же он видел нечто похожее? Кажется, в семьдесят пятом, когда отец работал начальником геологической партии в Муйнаке. Ровные как стол, пустые до горизонта солончаки, шлифуемые жестокими ветрами. Белая, похожая на иней, соль тонкими струями летела над землей. И жуткие остовы кораблей. Огромные, дырявые, красные от ржавчины. Те, что помельче, лежали на боку, как слоны в иле. Длинные танкеры не сдавались и боролись с креном, хотя уже давно намертво вросли в жесткий грунт, как памятники. Песок и соль засыпали многие корабли по клюзы. В огромных пробоинах завывал ветер. Камень, брошенный в борт, создавал звук, напоминающий удар колокола. Все эти железные чудовища когда-то были кораблями, носили красивые и гордые имена и скользили по водной глади. Потом море постепенно и незаметно ушло из-под них. Они еще долгое время думали, что плывут, хотя под килем уже свистел степной ветер. Потом они стали ждать возвращения моря, а с ним и крика чаек над палубой, белой пены на форштевне. Немые, бездушные, глупые куски железа…
– Что вы на меня так смотрите? – спросила Элла, искоса глядя на Пузырькова.
Что она с собой сделала! Она еще не поняла до конца, какой пустыней выстлала свою жизнь, и ничего на ней уже не взойдет, как ни бейся… Да что ж это? Пузырьков вздумал морализировать? Следователь, который разговаривает с людьми, словно священник с исповедующимися, – пошлый образ отечественного кинодетектива. Следователь грехов не снимает, самому бы отмыться да покаяться. Он может только внутренне содрогнуться, услышав свист, с которым кто-то свалился в яму, собственноручно вырытую. Не повезло, да-с…
Он подошел к реке, присел, зачерпнул здоровой рукой и умыл лицо. Настолько холодная, что, кажется, мозги сжимаются. Еще недавно река была голубым ледником, свисающим со скалы на заоблачной высоте, твердым, статичным, стерильным. Леденец бога. А сейчас весело несется по порогам к морю, теплея с каждым метром, вбирая в себя запахи трав и цветов. Потом форель и ужи наполнят ее жизнью, и река будет рассыпать алмазные брызги, обтачивать камни, нести прохладу и цветение в знойные долины. И наконец, она вольется в город, где ее затолкают в бетонное русло, щедро разбавят канализационными стоками, закидают дно автомобильными покрышками, консервными банками, дырявыми сапогами. Станет речка мутной, илистой, заросшей тиной. И по вечерам в ней будут надрываться лягушки. Захочется повернуться вспять, к ледникам – ан нет, этот фокус не пройдет. Вот так и человеческая жизнь.
Пузырьков подошел к Гере, который по-прежнему неподвижно сидел на валуне, встал рядом и уставился на ту же точку, куда был обращен взгляд парня. Там поток воды, ударяясь о донный камень, превращался в фонтанчик.
– Не знаю, лучше было бы или хуже, останься она жива, – произнес Пузырьков достаточно тихо, чтобы никто, кроме Геры, его не услышал.
Он посмотрел на Геру. То ли ожидая ответа, то ли для того, чтобы убедиться, что парень понимает, о чем речь.
– Лет семь, как соучастница, она получила бы точно… Если судить по тому, как глубоко она запала тебе в душу, ты стал бы ее ждать. Но на свободу вышла бы уже не та Мира, которую ты знал и любил, а сломанный человек. Она сломала бы и твою жизнь. Ты потерял бы молодость, надежду, любовь – все, что сейчас есть у тебя.
Пузырьков сунул руку во внутренний карман пиджака, вынул оттуда портмоне и раскрыл его. Там лежала фотография Миры – тот самый портрет, который Лена хранила под подушкой.
– Возьми, – сказал Пузырьков, протянув фотографию Гере.
Тот взял снимок, внимательно рассмотрел, потом перевернул и прочитал короткую надпись на обратной стороне: «Любимой от Миры».
– Не надо, – сказала Гера и вернул фото следователю.
Тот понимающе кивнул, вздохнул и спрятал фотографию.
– Эта «любимая» будет отвечать, как минимум, за три убийства, – желая утешить, сказал он Гере. – Была бы мужиком, тянула бы на высшую меру.
– Разве утопленник тоже на ее совести? – с безразличием спросил Гера.
– М-м-м… Я имею в виду Миру, Ломсадзе и Журавлева.
– Какого Журавлева?
Пузырьков настороженно взглянул на Геру.
– Разве ты его не знал? Слава Журавлев. Работал в твоем спасательном отряде. Альпинист…
