ждало от меня большинство, готовясь взять меня в долю и заключить в свои слюнявые объятия. Они уже не сомневались, что так и будет. Жена главного жандарма послала мне воздушный поцелуй. Хрустальский пробормотал: «Вот это правильно!» Филя безуспешно прятал за шторкой сигаретного дыма самодовольную ухмылку.
– Ну? – требовательно произнес Родион. – Что ты хочешь мне сказать?
– Успокой меня, – произнес я. – Я уже сам себе не верю.
– Вот и замечательно! – Хрустальский дернул ногами, выдавая короткую чечетку, и взмахнул рукой с бокалом. – Вам надо выпить на брудершафт и забыть все старые обиды.
– Ну чем я могу тебе помочь? – вздохнул Родион.
– Скажи, в чем я был одет в тот вечер, двадцать седьмого февраля, когда мы шли по аллее?
– Не помню, – ответил Родион.
– В пальто, наверное, или в куртке, – пробубнил водитель. – Не в плавках же.
Хрустальский нервничал, блуждая за спиной Родиона. Филя тупо уставился в пустую тарелку.
– А о чем мы говорили? – едва слышно произнес я.
– О бабах.
– Мимо. Мы говорили о репшнуре. Сколько метров ты просил меня купить?
– На-до-е-ло! – крикнула жена жандарма.
– Сто! – с вызовом крикнул Родион.
Все просто окаменели. Шла игра, ставки были огромны – состояние князя Орлова. Родион выкладывал на игровом поле фишки, а присутствующие, затаив дыхание, следили за рулеткой.
– Опять мимо, – ответил я. – Ты заказал шесть бухт по пятьдесят метров, итого – триста!
– Невелика ошибка, – пробормотал Хрустальский. – Сто, триста…
– И последнее, – уже в совершеннейшей тишине произнес я. – Ты не можешь не знать, где и при каких обстоятельствах погибла твоя мать.
У кого-то заурчало в животе. Родион, словно превратившись в соляной столб, возвышался над столом с рюмкой в руке. Татьяна, казавшаяся в сравнении с ним маленькой и хрупкой, уже сидела расслабленно, подобно Филе, и катала шарик из хлебного мякиша. Водитель месил свои потные руки и скрипел кожаной курткой, обсыпанной перхотью. Хрустальский перестал ходить и, сунув руки в карманы, застыл за спиной Родиона, глядя под ноги, и, гримасничая как дергач, разминал мышцы лица. Филя сохранял внешнее спокойствие, рюмку с водкой он не отрывал от губ, словно полоскал в ней язык. Охранники приостановили выяснять отношения с Палычем и уставились на меня.
– Да! – вдруг громко и вызывающе сказал Родион. – Да, я не знаю ответа на твой вопрос, хотя это может показаться странным. Я не помню ни про репшнур, ни про наш разговор двадцать седьмого февраля. Ну, и что это доказывает? А ничего! Вот рядом с тобой сидит представитель прокуратуры, и у него нет ко мне вопросов. Вокруг нас сидят люди, которым плевать на то, что я помню, а что забыл… По большому счету, им плевать на то, кто я: Родион Орлов или Никифор Столешко. Потому что меня признал отец, и у меня есть паспорт на имя Родиона, и потому именно я, физическая субстанция, стоящая сейчас перед тобой, унаследую состояние князя Орлова и буду распоряжаться усадьбой, а значит, и судьбой каждого, кто присутствует в этом зале. Я правильно говорю, друзья мои?
– Правильно!
– Правильно!!
– Правильно!! – завопили гости.
И началось что-то невообразимое. Проливая водку из рюмок, толкая друг друга, грохоча каблуками, к Родиону со всех сторон кинулись те, кто отдал свою судьбу в распоряжение физической субстанции. Водитель угодил под ноги главного жандарма, поскользнулся на лощеном паркете и упал, обливаясь водкой. Жандармская жена, толкая Родиона грудью, чмокала его своими мясистыми губами куда попало. Филя, опоздавший пробиться ближе, использовал свой рост и, стоя на цыпочках, тянул руку с рюмкой поверх голов:
– Святославович! Дружище! Меня, пожалуйста, не забудь!
Хрустальский, пританцовывая вокруг толпы, широко улыбался, отчего напоминал ящерицу. Он пытался растащить в стороны дворника и начальника охраны и пролезть между ними.
– Роман Святославович! – голосил он, плечом оттесняя чью-то задницу. – Да что ж вы мне на ноги наступаете?.. Роман Святославович! У меня есть выход на прекраснейший дом престарелых под Пензой для вашего батюшки… Да дайте же с человеком о деле поговорить!
– Зачем же так далеко? – оторвавшись от щеки Родиона, возразила жандармша. – Можно в нашу больницу. Один укольчик – и все…
– Да что вы в самом деле! – пристыдил женщину водитель. – Пусть живет! Его надо просто изолировать, чтобы он никому не успел попортить кровушки.
Строители, давно не видевшие столько водки сразу, пили ее бокалами, наполняли их здесь же, рядом с кишащей толпой, и пили снова. Рыжий болгарин с круглым и желтым, как блин, лицом не выдержал испытания халявой, и его стошнило водкой. Согнувшись, он громко рычал, поливая свои ботинки мутной жидкостью, а его коллеги, смеясь, ободряюще хлопали по спине. Повариха, вырядившаяся как матрешка, стояла в дверях зала и, прихлопывая в ладоши, пританцовывала на месте, будто в зале играла музыка и мы все танцевали. Татьяна, которую страждущая толпа едва не затоптала, ушла со своего места и теперь стояла рядом с Палычем, и глаза обоих были очень похожи, будто они стояли у гроба своего общего родственника. Садовница не проявляла признаков бурной радости либо по непониманию происходящего, либо по другим причинам, скрытым в потемках ее души. Она достала сигарету, вставила ее в золоченый мундштук и отошла к распахнутому настежь окну.
Мухин, почесываясь, без смысла перекладывал с места на место приборы рядом с собой. Потом он стал
