ночные досмотры, пыльные или сырые отсеки, копирки, магазинеры, ящики...
Простая у меня была раньше работа. Мужская.
Изучив пространство под румпельным отделением, извозившись до неузнаваемости, выкарабкался из люка, задвинул крышку, как бы ставя точку на досмотре объекта.
К моему неудовольствию, сопровождающего поблизости не было. Молнией сверкнула догадка — перепрятывает контрабанду. Из недосмотренных мест в досмотренные! Может быть, даже золото! То самое!
Я на цыпочках поднялся по трапу, посмотрел влево, вправо.
Сопровождающий стоял у фальшборта и подавал знаки.
Я затаил дыхание. Вот оно! Начинается!
— Привез, Раечка, привез! — крикнул сопровождающий. — Ну, тетеря глухая! Не слышит, — добавил он вполголоса. — И цвет, и размер! — заорал он в бешенстве. — Потерпи, дорогая!
Я выглянул из-за его плеча, увидел разнаряженную Раечку, которая от нетерпения ножкой притопывала — то ли желала поскорее подарок получить, то ли моего сопровождающего.
Я тронул парня за плечо.
— Идем?
Шел за ним и дивился самому себе. Что, собственно говоря, происходит? Почему я, до сего времени не страдавший от отсутствия здравого смысла, стал вдруг видеть в каждом прибывающем из-за границы злоумышленника? На каком основании? Пока, конечно, за полу не хватаю, «держи контрабандиста» не кричу, но — подозреваю!
Шел по коридору мимо распахнутых дверей, встречался взглядом с моряками, и было совестно от того, что, ринувшись на поиски золота, захотел «превзойти и удивить», для коих целей и записал всех в потенциальные контрабандисты. Раз никто, значит, все.
Но кому закричать вслед: «Ату его»? Вон тому крепышу с мускулистым торсом? Этим официанткам, не успевшим снять переднички? Моему сопровождающему, которого так нетерпеливо ждет Раечка?
Ну, хорошо... Если все такие хорошие, если ни один не может попасть под подозрение, то кто же возит золотые монеты?
Пассажиры?
Атмосфера в кают-компании была не очень веселая.
На столе лежала замасленная роба, целлофановый пакет, столбцами желтели монеты.
Золото!
Кобец писал протокол, чмыхая со скоростью сто двадцать раз в минуту. Глаза его сверкали, чего нельзя было сказать о потухшем взоре первого помощника, сидевшего сычом в углу. Первый покачивался на стуле, словно от приступа зубной боли.
— Знал бы, какой мерзавец... своими бы руками...
— Где нашли? — спросил я Кобца.
Он, подобно Цезарю, не отрываясь от письма, отрывисто рассказал:
— На прогулочной. Говорю... сопровождающему... Давай поищем... Да. Я один... Второй... Третий... Всю палубу прошли. Сверток... Что-то в робу замотали. На самом дне... Вынимаю. Есть! Иди сюда!.. Сто штук!
— По курсу сколько?
— Сто штук по рублю, — пошутил Кобец, — это кошмарная сумма получается! Не мешай!
— И просил, и убеждал — «Ребята, не подведите!» Как о стенку горохом! — не выдержал первый. Он встал и, сгорбившись, вышел в коридор.
— Чего он так убивается? — удивился я. — Не у него в каюте ведь нашли.
— Ты, Юра, пойми, — объяснил подошедший Никитин. — Он за идеологическую работу отвечает. За «кабэ» в кадрах по головке не погладят.
— Да разве виноват он, что кто-то из команды занимается контрабандой? Разве можно уследить за сотнями людей?
— Такая у него должность. Никто не неволил. Не отвлекай Кобца.
Кобец писал, подперев щеку изнутри языком, склонив голову набок, аккуратно строча буквы.
В кают-компанию вошел капитан, сопровождаемый первым помощником. У обоих были удрученные лица. Замешательство капитана было столь велико, что в разговоре он делал неожиданно глубокие паузы, подыскивая нужные слова.
— Да... Пожалуйста, — обратился он к Никитину. — Такая вот неприятность. Работаем, повышаем сервис, недавно заняли первое место и — пожалуйста. Нашелся гад... Весь фасад испортил.
Он подписал протокол и тут же ушел.
— Пообедаете? — без всякой надежды спросил первый. — В порядке гостеприимства.
— К сожалению, торопимся. Можете объявлять о конце досмотра. Всего хорошего.
Мы вышли из кают-компании, цепочкой потянулись к выходу. По «спикеру» объявили, что граница открыта, досмотр окончен. Разрешено хождение по судну.
— Юрка! — хлопнул меня кто-то по плечу.
В первое мгновение я не сразу сообразил, что элегантный парень не кто иной, как Морозов. Юрка Морозов!
— Хорунжий! — позвал Никитин. — Не задерживайся. Нам на проходную.
— Увидимся, — кивнул я Морозову.
На третьем курсе дальновидный Морозов к своему ужасу обнаружил, что, увлекшись далекими перспективами, упустил главное — он до сих пор не был в комсомоле. Относясь к общественной жизни более чем равнодушно и считая все организации совершенно ненужными, вовремя сообразил, что рано или поздно для визы понадобится комсомольская характеристика. Без нее ему скажут «нет», и тогда мечты останутся мечтами.
И вот на двадцатом году жизни Морозов подал заявление в комсомол.
Собрание проходило вечером, после лекций, и в распахнутые окна врывался вечерний бриз, принося вместе с запахами близкого моря аромат молодой зелени, влажной земли, трав. В воздухе носилось ожидание необычного, радостного. Кто торопился на свидание, кто на тренировку, в кино, просто погулять.
Староста курса, высокий, коротко подстриженный на американский манер, встал, широко разведя руки, оперся на парту и, слегка растягивая слова, спросил ничего не подозревающего, расхлябанно улыбающегося Морозова:
— А зачем тебе, Морозов, комсомол? Ты ведь прекрасно обходился без него до сих пор. Думаю, что и дальше ты смог бы без него прожить. В чем же дело?
Непринужденная расхлябанность Морозова вдруг усилилась и превратилась в суетливые, нервные движения. Лицо его перекосилось, налилось кровью, он что-то забормотал, силясь ответить, поперхнулся и умолк.
Не мог же он, в конце концов, сказать, что комсомол на данном этапе выгоден, что, если для исполнения желаний надо поступить еще в десяток организаций, он сделает это не колеблясь.
Он так и не нашелся, что ответить, а на лице читалось такое замешательство, словно его уличили в чем-то постыдном.
Староста нехорошо улыбался и голосовал «против».
Я воздержался: переходил на вечерний, и мне было не до Морозова.
Французы говорят: «простить — значит понять».
Тогда, весенним вечером, я понял Морозова, но простить не смог.
Люди, идущие на компромисс с собственной совестью, облачающиеся в одежды, соответствующие ситуации лишь потому, что это несет выгоду, внушали мне отвращение. Такие могут предать в любой момент за ржавые три копейки. При этом будут ссылаться на обстоятельства, на слабость характера, на исторические примеры.
Один из моих знакомых, желая заполучить теплое местечко, признался, что готов пройтись по головам
