контроля при пересечении границы, но внутренне противятся ему. Да я сам, проходя досмотр в аэропорту, чувствовал себя неуютно под бдительным взглядом досматривавших. Казалось, в самом деле припрятано что-то недозволенное, начинал нервничать... А тут каждый раз при возвращении домой. У кого угодно нервы сдадут.
— Ш-шерлок Холмс! Таможня против Фантомаса! Люди в море девятый вал на грудь принимают, а тут их шманают почем зря.
— Хватит! — остановил я. — Стоянка два дня, а я отнял не больше десяти минут.
— Но-но! Это мое время, законное! Тамочки искали, туточки ищут. Хлебом не корми, дай людям настроение испортить.
Но Кучерявому не хотелось уходить просто так. Ему надо было сказать, объяснить... Он чувствовал себя почти пойманным и поставленным перед вереницей вопросов, на которые надо было отвечать немедленно.
— Прошу же! — показал я на открытые двери.
Виляя задом, Кучерявый наконец провел свое толстенькое тело, обросшее узлами и картонками, в дверь, дернулся и пробкой выскочил на раскаленную сковородку припортовой площади.
Он медленно одолевал ступеньки, ведущие в город, размышлял об услышанном. Уяснив характер надвигающейся опасности, затряс головой. Ничего себе! Будут эксперты снимать отпечатки пальцев или нет — полбеды. Молодой мог и насочинять. Но надо что-то предпринять. Что именно, Кучерявый не знал. В последнее время он привык во всем полагаться на Морозова. Надо навестить его и вместе все обсудить. Пусть тоже мозгами шевелит. Он в этом заинтересован не меньше. Но как рассказать о «левом» золоте? Прибьет, поди.
Обливаясь потом, тащился к троллейбусной остановке и мучался оттого, что сгинули, безвозвратно исчезли его денежки.
А начиналось так хорошо!
Он прекрасно понимал, что наносит ущерб государству, что поощряет спекулянтов и расхитителей, но верил, что все — до известной поры.
Бросит плавать, займется юриспруденцией или искусством и станет другим человеком. Можно, например, вращаться в киношных кругах. Очень даже прибыльное дело....
И вот на? тебе! Такой просчет! Не послушал шефа, на свой страх и риск занялся самодеятельностью — и погорел. Ушли деньги. Кто возместит убытки? На ком отыграться?
Я закрыл двери на ключ и пошел к Никитину на восемнадцатый склад в таможенный отсек.
В прохладе гулкого помещения Никитин заканчивал оформление двух стелющихся по земле лимузинов. Шоферы, почти невидимые за дымчатыми стеклами, вывели машины наружу. Никитин подписал бумаги, опечатал отсек, не очень прислушиваясь к моим жалобам на подвыпившего моряка.
— Запомни: лишние эмоции — враг здоровья. Все чепуха. Вести досмотр надо так, чтобы на прощанье руку жали и спасибо говорили.
— Как? — удивился я. — Человеку лезть в чемодан, а он чтоб радовался?
— Именно! И попутно объяснять важность нашей работы, улыбаться. Ну, ничего, научишься.
Мимо нас неслышно, словно приведения, проплыли посольские машины. Они исчезли за портовыми строениями. В сутолоке, среди автокаров, сплетений железнодорожных путей, портальных кранов, грузчиков, черных бортов, запаха смолы, древесины, скрипа талей, криков «вира», «майна» они были пришельцами из фантастической жизни, где сверкают накрахмаленные манишки, заключаются сделки, льется шампанское... Кстати, вечером не забыть зайти к Наташе. Наташа, Наташа...
Морозов вдохновенно врал Ильяшенко о том, как таможня нашла и конфисковала всю партию золота. Убытки — поровну на всех.
— Нет, Юрочка, — покачал гривастой головой Ильяшенко. — Мне вернешь. Не я виноват, что вы там прошляпили. Это, как говорится, ваша печаль. И вообще... Мой совет: камбалой на дно, и замри. В рейс иди пустым. Выполнять все соцобязательства, чаевых не брать, гнать план. Да... Жаль золотишка. Такая партия!
Он уловил в уголках глаз Морозова легкую усмешку, резко спросил:
— Что ж в разные места не рассовал? Учу, учу!
— Да как-то так...
— А может, все-таки разделил? Смотри, Юрик! Мое — верни!
— Не верите — проверьте! — обиделся Морозов.
— Да уж придется. М-да... Посоветуюсь, как с тобой быть. В общем — камбалой на дно. И никакой самодеятельности. Мне не звони. Сам найду, если понадобишься.
И отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.
Морозов был антипатичен Ильяшенко. В молодом наглеце его раздражало все — быстрая реакция, умение находить в людях слабые стороны, его круглая головка, насмешливое отношение к нему, крестьянскому сыну, пробившему путь наверх.
В кругу близких знакомых Ильяшенко любил вспоминать о своем крестьянском происхождении. Этими рассказами Ильяшенко как бы давал собеседнику понять, что все мы под богом ходим, что сегодня ты пан, а завтра — ничто, червь, так что не стоит зазнаваться и надо грести все и всех под себя.
Новенький «Москвич» Ильяшенко который год томил в гараже и только по воскресеньям, запершись, вытирал с корпуса пыль. Не ездил на машине, не умел и учиться не хотел, поскольку боялся завистливых глаз.
Были у него ковры, скатанные в рулоны, хрусталь в коробках, японская аппаратура в упаковке. Сам же пил и ел из ворованных общепитовских посудин, слушал радиоточку, ходил на работу в засаленном костюме и, терзаясь невозможностью жить широко на виду у всех, поколачивал законную супругу Алевтину, бывшую горничную третьеразрядной гостиницы, где они и сошлись.
И все же, как ни был ему ненавистен Мороз, Ильяшенко не мог обойтись без него — контрабандист поставлял товар, давал дельные советы относительно рынка сбыта, указывал, кого можно купить, с кого сколько содрать.
Еще он завидовал любовным похождениям Морозова и втайне восхищался ими. С Алевтиной у Ильяшенко были сложные отношения.
Однажды нагрянувшая ревизия изрядно потрепала ему нервы, но он сумел удержаться на посту, потому как у кривоногой Алевтины в нужный момент оказались задействованы нужные люди.
С того дня Ильяшенко реже поколачивал супругу, а порой и вовсе обходился тем, что подносил к ее одутловатому лицу кулак и, сверля конокрадским взглядом, втягивал узенькие губы.
Стало ясно, что раз куда-то хаживает вечерами, значит, так надо.
Она была нужна ему, как и Морозов.
И еще чуточку побаивался ее, так как знала и о накоплениях, о сладкой мечте его...
Была у него мечта, была...
Намеревался дожить до той поры, для чего усиленно питался медом и пыльцой, прополисом и маточным молочком.
Встреча получилась не такой, какой себе представлял.
После долгих лет с трудом совмещался образ той, полупридуманной, полузабытой, радостной, беспечной, с нынешней — спокойной, уверенной в себе.
Когда я пришел, Наташа прихорашивалась перед зеркалом.
— А я уж заждалась. Что так поздно?
Мне показалось, что она слегка досадует на мой визит.
— И так отпросился... Не вовремя? Куда-то собираешься?
— Да. Поедешь со мной, — объявила она, осматривая себя со всех сторон в зеркале. — Ничего?
— К кому едем?
— К Юре, — сказала и исчезла в небольшой «темной» комнатушке, где, как помнилось, хранились разные ненужные вещи, стоял большой комод.
