корректный и исполнительный охранник – если б Вадим был еще в состоянии удивляться, он, вероятно, удивился бы у себя на полу. Последовательная трансформация произошла с Сергеем Гимнюком при виде взломанной двери на черную лестницу; горизонтального, изрядно расхристанного Андрея Владленовича, возмущенно отворотившего пакеты свои от творящегося безобразия; аннексировавших полкухни свиней, рыб, горошков, перцев, помидоров и кукуруз; утомленно привалившегося к стеночке под сдвинутым зачем-то суперхолодильником забывчивого сотрудника Аплетаева... – при виде, анализе, складывании фактов и получении единственно верного результата. Поначалу охранник Гимнюк сделался встревожен, совершил ряд хаотических перемещений из тамбура в кухню и обратно (шпанистое лицо его, очевидно, даже помимо воли обладателя приобрело естественное для себя выражение типа “а ты че?”), побуксовал в банках, сконцентрировался на Вадиме, проницательно вперился, на глазах наливаясь праведной непримиримостью и решимостью быстро и точно отправить профессиональную функцию. Начал уже и отправлять, произвел необходимое предварительное действие – лапнул уоки-токи...
Когда вдруг, словно стряхивая наваждение и отказываясь верить в подобную чепуху, действительно чуть дернул шеей – и неуверенно улыбнулся. Зенки Гимнюка, утратив невменяемую тусклость старой латуни, блеснули всамделишним аргентумом девятисотой пробы.
– Это, – едва слышно, боясь спугнуть зазевавшееся счастье, он сделал головой движение в сторону тамбура, – ты его?..
Антеннка рации почесала прыщ на крыле охранникова носа, поколебалась, прицелилась в холодильник:
– Ты че – туда его хотел?!
То ли нелепость подобного предположения (как будто могущая скомпрометировать его даже на фоне опакеченного жмурика) заставила Вадима воспротестовать, то ли бессмысленность всякого молчания и запирательств была слишком очевидной, то ли кто-то внутри уже начал репетировать признание неизбежному всепонимающему следователю – но уже минут через пять Гимнюк более-менее вник в ситуацию. С каждой из этих минут он становился все возбужденнее, все острее блестел зенками, все энергичнее ласкал демократизатор – а в итоге в восхищенном обалдении протянул:
– Ну ты попа-ал! Ну ты бля, кекс, попа-а-ал!..
Гимнюк в этот момент смахивал на человека, который очень долго пытался втолковать окружающим нечто, по его мнению, самоочевидное, а от него отмахивались, снисходительно пренебрегали, игнорировали. И вот внезапно правота его убедительно продемонстрирована, неопровержимо доказана всем. И самое сладкое – слава, почести, признание – только начинается... Гимнюк поискал, куда бы присесть, счел достойным краешек разделочного стола и примостился бочком. Похоже было, что ему страшно хочется закурить толстую гаванскую сигару, пригубить рюмку многолетнего коньяку и скрестить руки на груди.
– Ты, ваще, сечешь, что это чисто умышленное? – поинтересовался он воспитательским, сожалеюще- осуждающим тоном. – Что это чисто десятка? А может, и пятнарик? – он кратко прислушался к себе и подтвердил: – Точно пятнаха. Сто пудов. Тебе – по полной впаяют. На всю катушку. Тебе еще с отягчающими оформят. Ты, ваще, рубишь, кто Воронин – Самому? Он же на дочке его женат! Сам свои ментовские связи напряжет – и ты по максимуму мотать пойдешь! Но ты не парься. Тебе весь срок все равно зону не топтать. Потому что Сам свои бандитские связи напряжет – и тебя там по-быстрому на хуй зачморят. С тобой в первый же день знаешь что сделают? В капэзэ еще?
Тебя, бля, так пропишут! Отпидарасят тебя. Отпетушат. В жопу выебут.
Всасываешь? Ты в курсе, что такое “парафин”? Это когда тебе болтом по губам проведут – и после этого ты будешь по жизни опущенный. По жизни петух. После этого тебя все кому не лень ебать будут. Каждый день. И пиздить. Тебя так будут пиздить!.. – он, не находя слов, потрясенно закатил глаза. – Вот я служил. Я видел, как некоторых пиздят. Типа таких вот, – он повел подбородком в Вадимову сторону. – Я знаю, как по-настоящему чморят. Как из человека говно делают. Полное говно. Это ты тут типа с понтами, типа там в банке работаешь, пресс-служба, хуе-мое. Типа умный там, слова всякие знаешь, в институтах учился. Баб ебешь... На флоте это всем глубоко по хуй. Там ты понты и институты свои вместе с соплями сожрал бы. Там бы ты сам бабой стал. Там бы тебя все ебали. Там бы из тебя сразу мясо сделали. Еще в учебке. Но это – на флоте. А тебе ведь не флот, тебе зона светит.
Гимнюк замолчал, не считая, видимо, нужным добавлять что-то к последнему, и так говорящему все за себя, обжалованию не подлежащему. Глубокомысленный взгляд его, минуя Вадима, ушел косо вниз, левая бровь поднялась и опустилась молотком аукциониста, рубящего: “Продано!”, губы сложились прокураторской складкой. Правая снова взялась за рацию и донесла ее примерно до подбородка.
– Ну че, бля, – вернувшийся к Вадиму взор не лишен был фаталистической грусти, – с вещами на выход...
Однако до рта коммуникационная коробочка так и не доползла.
Будто бы озарение посетило вдруг охранника Гимнюка, будто бы ситуация повернулась к нему каким-то неожиданным и чрезвычайно любопытным боком. Он, прицениваясь, просканировал будущего парафина с ног до головы и опустил уоки-токи (не в том, конечно, окказиональном смысле опустил, что вкладывал в оный глагол обычно сам Гимнюк, а в общеупотребительном).
– А хочешь прикол? – охранник подался вперед, опершись локтем о колено, уставился на Вадима исподлобья – и тот опять увидел сразу за светлыми радужками ледяную стену, – реальный прикол? Вот я – чисто если б мне надо было... Я ведь мог бы тебя отмазать. Че смотришь? В натуре мог бы. Как Воронин в здание заходил – я один видел. Федя, ну, напарник мой (это именно он, лысеющий незлобивый средних лет мужик выдавал Вадиму ключ, сочувственно хмыкая на вранье о неурочной работе), как раз в задней комнате сидел. А сейчас, – Гимнюк глянул на часы, – минут, может, через пятнадцать, он вообще свалит по-тихому. Где-то на полчаса. Стрела у него там какая-то... Просил не говорить, конечно, нам запрещено так с поста линять. Ну, вечер, праздники, все дела, кто будет проверять? А если что, я скажу, типа в гальюн вышел... Так если б я захотел, – Гимнюк, как во время препирательств на вахте, почти заискивающе не отрывался от Вадимовых глаз, – я б мог сигнализацию отключить и ключ от черного хода тебе дать. Че, камеры? Это вообще хуйня. Я, – он для наглядности ткнул себя антенной в грудь, – знаю, как это делается. Камеры – они только на движение включаются. Я в этих делах разбираюсь. Все камеры на один диск пишут. Я на него без проблем залезть могу. Вот в главном здании, у них там бабки хранятся, – такая система стоит, без трех кодов доступа хуй влезешь.
А у нас – фуфло полное. Кому вас, козлов, сторожить надо...
Так что я этого твоего Воронина просто стереть мог бы. Это сколько выходит, – Гимнюк, прищурившись, прикинул, – наружная у входа раз, внутренняя в холле два, на вашем ебаном этаже – три. Ну и черный ход, через который ты его грузить будешь... Как нехуй, – он пренебрежительно скривился, – втаптываешь?
Развеселый электронный канканец из-за угла был ему глумливым ответом. Гимнюк смешался, заозирался, соскочил со своего стола, выбежал в тамбур, испуганно сказал там “бля!” Но в кухню вернулся, уже снова расправив преувеличенные г-ном Бирманисом плечи и сделав руки брутальным кренделем. Приблизился вплотную. Присел перед Вадимом на корточки.
– Ты, ваще, понимаешь, что ты у меня – вот тут? – Гимнюк поводил под самым носом визави бледным кулаком с контрастно-румяными костяшками. – Что я тебя... с тобой... Ну вот че хочу – то и сделаю? Совсем че хочу? Я ведь если тебе скажу – все, гуляй, тока сначала на клык у меня возьмешь! – ты ж возьмешь! Как миленький! Сосать будешь – и улыбаться, понял, нет? Че, не так? А? За шкуру свою? Понимаешь? Ви-ижу, понимаешь. Ты ж умный. Ты ж институты кончал, – Гимнюк поднялся и, не глядя на Вадима, прошелся по кухне, наподдал носком “Трех Поросят”. Продолжил как бы про себя или в пространство:
– Тока нахуя мне, чтоб ты у меня отсасывал? Я нормальный мужик, а не пидор голимый... – он еще немного поменжевался праздно, с притворным интересом озирая микроволновки, соковыжималки, автоматические мойки, вихревые печи, стеллажи посуды. Потом резко развернулся, шагнул к Вадиму, нагнулся, больно упер набалдашник тонфа ему снизу в подбородок – так, что затылок собеседника приложился о штукатурку, – и напористо, долбяще, оскалясь и обдавая тепловатым запахом изо рта, заговорил:
– Короче так, мудак. Слушай внимательно. Ты сейчас встанешь. Уберешь все это. Сдашь мне ключик от своего кабинета сраного. В тетрадке распишешься, и чтоб четко! Получишь – от черного хода. Выйдешь, тачку евоную заведешь, подгонишь. Если кто тебя заметит – меня не ебет, твоя проблема. Откроешь. Быстро. Подберешь этого козла. Че ты с ним дальше будешь делать – тоже твои парки. Ключ оставишь на
