чисто, удобно, и по-русски все, свои, въезжают... У этого Вчерася в Латвии вообще завязки, недвижимость тут... А бабки они Самому, а потом легально уже берут, отмытые, прокрученные чисто, ну, минус процент, и не доебешься, все путем!.. Семь лет уже!.. А тут это, короче... – он запнулся.
– Ну!
– Ну это, в этот раз, да, бабки немеряные, лимонов несколько, точно не знаю, много очень, чисто налом, живые бобоны, они Самому передадут... А их, лунинских, Интерпол давно пасет, они же в Европе, на выезде чисто, вот. А Сам знает, у него завязки крутые, он добазарился, ну, с ментами, с Интерполом, да, что сдаст, что информацию чисто всю сольет, ну, счета, номера, все дела, как они бабки тут моют, а их повяжут всех. Только они это, сначала бабки ему сдадут, перед новым годом должны, точно, Самому лично, а потом он сольет, их повяжут, а бабки Самому останутся. Они же нигде, их нет, их по бумагам нету ваще, чисто наличка же, черная, без документов!..
– Ты что несешь? – Вадим отодвинулся слегка, отодвинув пистолет от Гимнючьего затылка; мичман, однако, остался в прежнем положении. – Что за бред?
– Честно!.. Тьфу... У меня дядя спецреферент, я в курсе, он с Самим все крутит, ну, по бабкам этим, тьфу, они точно, без пизды, стрелка у них будет, тьфу, а че Самому сто штук, ну хуйня же, а лунинских он ссыт, если стукнуть, они ж его завалят просто, сразу, сто пудов, они же звери, им похуй все, тьфу, это ж Россия!.. – мичман дышал часто и шумно, постоянно сплевывая кровь.
– Диск где?
– Что?..
– Дивидишка! – Вадим крепко наподдал коленом отставленный зад.
– Здесь! У меня... Тьфу. В кармане...
– В каком кармане?
– Сбоку!.. В кителе слева...
– Вынимай, – Вадим еще отодвинулся, на шаг от ванны.
– Да... – Гимнюк, изгибаясь, но не разгибаясь, старательно не поднимаясь над заданной плоскостью, полез, промахиваясь, в униформенную куртку. – Чисто все тут!..
Вадим вынул из тряских пальцев серебристую блямбочку. Кинул на стиральную машину. Мичман в точности воспроизвел изначальную позицию, мордой в сток, задышал, заплевался в готовности говорить и исполнять.
Вадим отступил еще, до стенки, поверх черной гимнючьей жопы навел ствол на блеклый полубокс. Ребристое железо держалось в разбитой правой нетвердо – Вадим взял пистолет обеими. Положил указательный палец на крючок спуска и, зажмурясь, потянул.
Ахнуло гораздо сильнее, чем он ожидал: заложило уши, голову залил тонкий гуд – и в нем потерялась пара более громких, но однократных звяков. Вадим открыл глаза. Охранник Гимнюк и сейчас почти не сменил позы, только совсем обвис животом на бортике – да ноги в высоких шнурованных ботинках, прежде напряженно полусогнутые, безвольно разъехались по плитке, оттеснив круглый вязаный коврик.
Вадим нарочито аккуратно поставил между ними собственную стопу, перенес на нее вес тела, заглянул. В центре стриженого затылка ровно темнела маленькая круглая дырка. Вокруг мичманской головы лег на белую эмаль несимметричный узнаваемо-красный нимб.
Вадим бережно поместил пистолет на стеклянную полочку над умывальником (с пустопорожним дребезгом покатился в раковину дезодорант), переступил к унитазу, стеариново оплыл на корточки и хрипло блеванул в фаянсовую воронку сгустком почти чистой желудочной слизи с коричневым привкусом кофе.
10
Сляк-сляк. Сляк-сляк. Это было совсем другое сляканье – жесткое, железное, скользяще-скребущее. Сляк – плоское тусклое лезвие ложится одним боком; сляк – другим, показывая едва различимое клеймо “нерж. ” Одинаковый звук, однообразное действие. Еще очень долго надо водить ножом по серо-коричневому бруску из абразивных материалов (архаический, средневековый процесс) – лезвие безбожно, невозможно тупое. Вадим несколько раз пробовал пальцами кромку, регулярно убеждаясь, что работы очень, очень, очень много. Так что у него было время подумать и решить. Обстоятельно подумать. Все решить. Как же все-таки болит рука. Сляк-сляк. Сляк-сляк.
Нож был суровый – особливо для кухонного – толстая пластмассовая ручка, толстый клинок. Тупой только – страсть. Сляк-сляк. Вторично порезавшись, Вадим сам себя одернул: хватит тянуть.
Монументальный охранников зад все так же доминировал над ванной: вопреки высокому мичманскому достоинству Гимнюк послушно ждал прописанных баночек. Вадим неуверенно подступился. Слякающий звук, обособившись от источника, продолжал жить в ушах. С чего начинать? Перевернуть? Зачем? Жопа так жопа. Н-да... Он нагнулся над охранником и задрал ему куртку на спину. Сляк-сляк. Подсознательно Вадим ожидал увидеть полосатую флотскую тельняшку, но нет – вместо морской души на теле мичман носил удручающе гражданскую майку. Ремень... Ремень – всем ремням ремень, опухнешь пилить. Вадим положил нож на стиралку и, преодолевая себя, запустил руки под брюхо трупа. Поковырялся. Пряжка звякнула о чугун. Вадим разогнулся, поддел кожаный жгут, вытянул из штрипок, отшвырнул. Сляк-сляк. Логичным было бы идти дальше и растегнуть штаны, а потом просто снять – но от одной мысли о возне в гимнючьей ширинке, почти в гениталиях, он едва не сблевал опять.
Сляк-сляк. Вадим взял нож обратным хватом, заложил за пояс форменных брюк, стал распарывать, нажимая на себя. Как он и боялся, крепкая материя давалась плохо. Вадим старался держаться срединного шва – лезвие ерзало между ягодицами покойника, тот игриво повиливал попкой. Видимо, блевотины всяко не миновать.
Сляк-сляк.
С треском шов разошелся – до промежности. Тугая черножопость распахнулась, беззащитно открыв мятые голубоватые трусы класса “семейные”. Отрывистое сляканье сливалось в нерасчлененный свист. Свист наращивал скорость. Дальше – хуже. Не в силах прикоснуться к гимнюковским штанам руками, Вадим засунул лезвие ему в карман, cначала в правый, тупым краем вниз, принялся дергать. Потом левый карман. Из того выпала синяя пачка легкого LM. Ноги мичмана, бледные, какие-то безвольно пухлые, поросли светлыми редкими волосьями. Особенно омерзителен был кожный сгиб с изнанки коленей.
Черт, ботинки. Высокие псевдоармейские шнурованные черные “гады” с рифлеными подошвами-траками. Не глядя на натюрморт перед собой, Вадим опустился на корточки, придерживая – пришлось – другой рукой щиколотку, продел лезвие сзади в шнуровку, в несколько движений рассек. Бросил нож. Ухватил обеими руками, мараясь в обильной, даром что подсохшей уличной грязи, правый потрескавшийся “гад”. От рывков за ногу зашевелилось все мичманское тело. Бл-лядь!! Ботинок улетел под раковину.
Плотный склизкий духан освобожденно распространился по ванной. Светло-коричневый в розовый ромбик носок полусъехал, но лоснящаяся продубевшая пятка хлопчатобумажной пакости отставала от кожи владельца с неохотой и недовольным тихим треканьем. И даже отстав, продолжила казаться твердой: мозольно блестящий кругляш, рифмующийся с желтой мозолью на пятке Гимнюка. Но даже на втором носке Вадиму удалось не проблеваться.
Дальше – хуже.
Вадим встал. Труханы. Он передавил собственный пищевод властным внутренним усилием, поддел острием ножа (еще вчера, надо же, он им хлеб резал) нижний подвернувшийся край семеек. Материя разошлась без сопротивления, натянулась и лопнула резинка. И вот тут Вадим не выдержал. Отвислая обширность, ноздреватая дряблость, даже на фоне ног контрастная иссиня-белесость никогда не загоравшей, кое-где подернутой рябью растяжек мичманской жопы, отчетливость каждой черной крапинки не развивающихся от постоянного трения о вахтенный стул волосяных луковиц, – развернули его и опрокинули над толчком. Оттого что в желудке давно уже ничего не осталось, спазмы продирали особенно болезненно.
Зато потом было уже на все плевать.
... Черные остатки бирманисовского шедевра, светлые лоскуты белья, смрадоточивые заскорузлые сырки, раззявленные облупленные говнодавы, часы “Q&Q quartz” отправились в объемистый коричневый полиэтиленовый пакет, заполнив его почти целиком. Дивидишку Вадим размельчил на кухне молотком и присовокупил к лохмотьям. В комнате разделся сам – по пояс. Порывшись, отыскал в шкафу старый выцветший тренировочный костюм институтских еще времен. Надел кофту. Глянул на часы. Без пяти десять.
