— Я тоже думал — мало ли как оно может кончиться? Пугался иногда, и всякие драмы виделись… А оно само кончилось.
Она тихо сказала:
— Я… я тебе противна?
— Нет, нет, — заторопился он. — Тут и не поймешь. Противна?.. Не в том дело. — Он проговорил, раздумывая: — Совсем не в том.
И он усмехнулся, как бы удивляясь самому себе.
Послышались шаги. Сосед или его жена. Кто-то шел с кухни.
— К нам идет?
— Ага.
— Удостовериться хочет — мы это в свой дом вернулись или не мы? — сказала Валя, понижая голос, а шаги приближались.
Вошел сосед, попросил электробритву.
— Понимаешь, Павел, моя испортилась… Я уж и не надеялся, что вы приехали…
Валя тряхнула головой, слезы веером слетели. Она улыбнулась:
— А к утру надо быть бритым.
— Именно! — Сосед расплылся в добродушной улыбке, будто признался в чем-то. Он взял бритву из рук Гребенникова и ушел.
Валя сказала:
— Тишина какая… Павлик, а может быть, тебе кто-то понравился?
— Нет. Даже и намека нет… Я бы сказал. — И он махнул рукой. — Боже меня сохрани от этого!
Но хотя все было сказано и названо, Валя еще не вполне поняла. Она продолжала чистить картошку и, как при некоторой беде, с привычным вздохом сказала:
— Как же мы жить будем?
— Не знаю. Мне, наверное, уехать надо… Уехать — это обязательно.
И тут Валя не только поняла, но и испугалась.
— Нет, нет. Тогда уж я уеду… Я же виновата.
— При чем здесь это!
Она заплакала и теперь уже всхлипывала — плакала и чувствовала, что ей больно:
— Павличек! Павличек!.. Как же я жить буду? Я же не могу без тебя жить.
Она продолжала чистить, роняя очищенную картошку в кастрюлю. Кастрюля стояла на полу, прямо под ее руками.
Минута шла за минутой, и был еще такой разговор. Они поели жареной картошки, и Гребенникова, утомленного за эти дни и ночи, стало бросать в сон. Он прилег и уткнулся головой в подушку — тело расслабилось.
— Павлик, ты спишь?
— Я просто лежу, — сказал он.
Валя говорила:
— И дрались мы с тобой, и ругались, и чего только не было — неужели же теперь так тихо, спокойно?.. И конец?
Она говорила:
— А что наши?.. Они, значит, тоже меня искали?
И еще говорила:
— Ведь правда получается — какая я дрянь.
И вдруг улыбнулась:
— Нет, наши никогда обо мне плохо не скажут.
Гребенников подал приглушенный подушкой голос:
— Я… я не сплю.
— Павлик!
— Не сплю… Я только устал.
Он проснулся — она трогала его за плечо:
— Павлик, куда же ты хочешь переехать?
Со сна он не понимал.
— Ты же сказал, что ты уедешь… а куда?
— Я не знаю. В Ленинград… Варапаев к себе в институт приглашал — давно, правда, было. Позвоню, узнаю.
Она плакала.
— Ну, что же ты плачешь… Перестань.
— Я тихо, тихо. Спи.
Она притихла. Он, продолжая спать, прислушался, плачет она или не плачет — понял, что плачет, и на этом понимании, не в силах переключиться, опять заснул.
— Уж лучше я уеду.
— Почему же лучше?
— Я нехорошая.
— Начинается, — сказал Гребенников.
Валя собирала вещи. И без конца повторяла, что она уедет. Она уедет в приволжский городок, где живет какая-то полузабытая тетка. Домой ей, Вале, возвращаться стыдно. Она не смогла жить в Москве, а там, в маленьком незнакомом городке, она попытается начать жизнь снова. Что ей здесь?..
— Только ты меня здесь и держал, Павлик.
— Ну, перестань.
— Может быть, ты все-таки меня опять полюбишь? Нет?.. Я ведь без тебя здесь погибну… — Она улыбалась: — Павличек, попробуй опять полюбить.
Сначала желание уехать было у Вали лишь настроением, причудой. Но реальность сложилась соответствующая. Вечером позвонили из аспирантуры. Валя выслушала, повесила трубку и вздохнула:
— Павличек, слышишь. Шеф умер.
— Старичок твой?
— Ага.
— Жалко.
Валя ничего не сказала, только вздохнула.
Гребенников спросил:
— А к кому тебя определили?
— К Черникову.
— Имя звучное. Известное.
— Боюсь я, Павлик.
— Чего?
— Завтра он вызывает меня на разговор.
— Это нормально. Он твой новый руководитель.
Она задумалась:
— Может быть, мне уехать и даже не разговаривать с ним?
И вдруг заплакала:
— Когда я без тебя, я всего боюсь, Павлик.
Черников после двухчасового разговора с Валей подытожил:
— Я догадывался, что знания ваши невелики. Но я и не подозревал, что вы просто ничего не знаете.
