Испуг

отца. Бедность как защита… Со скорбными лицами… Шептались:

– Ну какой он! О господи… Зачем ему была эта крыша!

Я его тоже в общем осуждал, зачем полез?.. Я пришел, сел рядом. Даже портвейн на всякий случай принес с собой.

Но Петр Иваныч не пил. Молчал. И я молчал.

Пришла с кухни его тихоня жена, ласково спросила – чего, Петя?

Он сказал:

– Ничего.

5

Когда Петра Иваныча забирали в больницу, он привычно держал в руках книгу, читал… Отложил очки… Мне улыбнулся. И зрачки его привычно зажглись:

– Садись.

Я сел на минуту. Я был в растерянности и печали. Это же мой друг. Как и с кем я теперь?

А говорить Петру Иванычу было уже трудно.

– Мы еле-еле, – все же высказал он через силу. И отложил наконец книгу подальше.

И смолк. Потом пояснил, что эта книга – о знаменитом Ледовом побоище. Он чуть напрягся и сказал дату – мол, это про то, как в одна тысяча двести сорок втором году…

Я кивнул – я понял, понял!

– Мы… – он вздохнул, – тогда победили. Еле-еле.

И прикусил губу, чтоб не всхлипнуть.

Неделю его подержали в больнице и выписали домой умирать. Что-то непонятное сказали. Ребра налезли на сердце. Лицом темен. А остро мучила всего лишь вывихнутая лодыжка. От лодыжки он и постанывал.

По возвращении из больницы на второй день Петр Иваныч умер.

Он уже совсем не говорил. Общался глазами. Его жена-старушка прибежала ко мне. Бабульку всю трясло:

– Пойдем, пойдем, Петрович… Что-то он хочет. А чего, не пойму.

Ходу к ним пять минут. Дорогой семенила рядом со мной и тихо плакала:

– Умирает…

Когда пришли, я понял, что мой приятель, что мой замечательный Петр Иваныч, вот-вот умрет. Лицом он был уже черен и как-то подчеркнуто тяжело обвис щеками. Но глаза были подвижны. И говорящи.

Мой незабвенный старый дружок (друг по старению), и точно, чего-то хотел. Он двигал глазами… Он хотел что-то видеть. Что-то, что было здесь же рядом… Что-то неподалеку.

Он явно хотел напоследок успеть увидеть – но что?

Я, как и он, стал водить глазами по комнате. И бабулька, всхлипывая, заметушилась, заспешила. То одно, то другое брала она в руки и… откладывала: не то!.. опять не то!.. Мы пытались угадать. Мы с ней вдруг оба почувствовали, что счет пошел на секунды.

Я подумал… нелепо подумал… может, какая передача на ТВ его волнует… Стал щелкать переключателем, меняя программы… Но мой дружок, мой незабвенный Петр Иваныч мотнул головой и морщинкой на переносице сказал мне: нет… нет… Я спешно стал брать с полки книги. Я не успевал, а он умирал… «Бой на Городище»… «Княжич Боброк»… «Дни Святослава»… Что-то в двух томиках, но опять же о половцах. Я их ему протягивал… Поднимал повыше книгу за книгой на линию его взгляда.

И вдруг я догадался, что именно он хочет видеть. Не знаю как. Не знаю, каким образом. Но я догадался. Собственно, в их жилье, в нехитром быту, не было ничего особенного, чтобы любить. Оказывается, было. Я придержал за плечи его бабульку и подвел к его постели как можно ближе.

Бедная так метушилась, что ей и в голову не пришло, что ее-то, старуху свою, он и хочет напоследок увидеть.

Бегала и хватала в руки то одно, то другое.

Теперь она даже рот приоткрыла. Дернулась за какой-то вещицей, но я удержал. Был момент истины. Глаза Петра Иваныча сказали – да. Сошла гримаска недовольства. Морщинка на переносице стаяла. Он даже хотел улыбнуться, губа нижняя дрогнула, но силенок не хватило. Он видел ее, чего же еще… Его молчунья. Его Несмеянша…

Она поняла и чуть взвыла. А он так и не отвел от нее глаз. Не отрываясь гаснущим взглядом, тихо пересек черту. Как-то незаметно. Он умер в две секунды. Тук… Тук… Тук… Кровь запульсировала на горле, уходя, убегая своей тяжестью по сосудам в спину – туда, где ей в его теле будет ниже.

Старики и белый дом

Так получилось. Старый вдовый Степаныч открыл вечером дверь своему сыну Василию, мужчине взрослому и самостоятельному – жившему уже отдельно. Сын Василий пришел вместе с женой. И вот жена Василия била старого Степаныча. А сам Василий бил подружку старого Степаныча – подружку своего отца, по имени, кажется, Анна. Так получилось… Молодые вошли в квартиру и сразу стали старых бить – двое двоих.

Все дело и было, конечно, в квартире. Всем всё понятно… Так что молодые старым ничего и не говорили, били молча. Хотя бы с каких-то ругательных или обвиняющих слов начали. Но нет… Видно, иногда надоедают слова. И хочется поскорей – хочется сразу пустить в ход заждавшиеся руки.

Мол, без объяснений даже понятней!.. Василий и его жена, они ведь в эти решительные и боевые минуты думали о своих детях, – квартира, когда старый Степаныч умрет, должна была достаться их детям, а не какой-то чужой, недавно объявившейся Анне. Этой молодой Анне за пятьдесят, и если она надумала устроить наконец свою уходящую жизнь, то не за счет же их малых детей!

Василий, жена и их двое детей жили в небольшой «двушке» – двухкомнатной квартире, а старый Степаныч, тоже в «двушке», притом в довольно просторной, жил один… Вот и пусть. Вот и живи себе, старый отец, дальше, дай тебе Бог. Василий отца не гнал и ни единым словом не торопил: живи, батя… Даже на обмен (своей плохой «двушки» на просторную отцову) не намекал – живи. Василий отца любил и любит. Но отдать (со временем) квартиру какой-то его бабенке – это уж, батя, извини!

Василий бил эту Анну, эту будущую жену отца, не всерьез, не кулаками, а открытой ладонью, играючи. С обеих рук – бац! – в правое плечо. Бац! – в левое плечо. Эта Анна так и валилась справа налево – а затем наоборот. Билась, как птичка. Но никак не взлетала. Но и не падала – Василий падать не давал, бил равномерно – как с правой руки, так сразу и с левой. Зато жена Василия лупила его отца по-настоящему. Крепкая женщина. У Степаныча уже к вечеру синяки были. Ну, были и на теле, конечно, но главное – главное всегда лицо.

После драки старые молодые ушли. Этим же вечером, когда они, побитые, перебрались-таки жить на квартиру Анны, они осторожничали, как бы кто из соседей случаем не увидел физиономию Степаныча. После пусть увидят. Когда заживет. Старый Степаныч и одет не ах. А то соседи разное подумают, Анна-то одинокая и вроде интеллигентная, а вот бомжа с помойки привела. Заскуча-а-ала! Сейчас покормит. Покормит, помоет – и шмыг к нему под одеяло!.. Знаем. Жизнь знаем.

Все-таки удивительно, что молча. Ни логики объяснительной, ни угроз – ничего. Приехали, побили – и уехали. А вы тут сами теперь напрягитесь мыслью насчет квартиры. Сами думайте. Но понять-то несложно. Не теорема Лагранжа.

Так что день-другой – и Степаныч стал после вынужденного переезда многословен. Рассказывал мне охотно – старик старику:

– Анна, конечно, теперь в мою квартиру ни ногой. Ни на минуту… Ни за что… Она как вспомнит, плачет.

Он рассказывал, что даже собака, его домашняя собачонка Моська, не понимала происходящего. Подвизгивала, когда сын и невестка их били. Хоть и редко, но собачонка и Василия и невестку видела здесь. Видела обоих и знала – свои!.. Для нее это высшие боги ссорились. Ей стало страшно… Ей, мол, тоже не миновать… И так покаянно собачонка подвизгивала, готовая к своей очереди побоев. Если она виновата, то ведь не знает в чем.

– А как у Анны – хорошая квартира?..

– Однокомнатная. Но большая. Жить можно.