— Здравствуй, Олег.
— Ну и как? Кого заманили?..
Он спешно выпятил грудь и придал себе более или менее процветающий вид. Дескать, ловим. Дескать, кое-что в сетях имеется.
— Понемногу ловим, — ответил он с важностью.
— Да неужели? — засмеялся я. — Из нашего выпуска вы смогли уговорить всего-навсего пять дурачков. Таких, как я. Недоделанных. А из этих деляг вам ни одного не заарканить…
— У меня есть фамилии — даже несколько отличников есть.
— Бросьте!
— Ей-богу, Олег.
— Знаете что?.. Даю совет. Вы им намекайте — туманно, конечно, — будто вы строите ракетные базы. Может, один-другой клюнет…
И вот тут-то он прямо на глазах погрустнел и сник. Видимо, именно так и намекал. Но не помогло. Не на тех напал. То-то.
— В одном ты прав, Олег. Ты был наивнее и лучше, чем они.
— Да ну? — засмеялся я.
Но теперь он, в свою очередь, меня рассматривал. И исследовал.
— А как ты, Олег?
— Я?.. Замечательно!
Он оглядел меня с головы до пят.
— Замечательно! — повторил я.
Но он так же мне поверил, как и я ему.
— А ведь нам есть что вспомнить, Олег. Мы хорошо жили. Верно?
И он, можно сказать, подарил мне вздох. Я промолчал.
— Не собираешься к нам вернуться?
— Нет.
— Жаль… А Горчаков болен, ты слышал? Он хотел тебя видеть зачем-то.
Горчаков — это был Кирилл Сергеевич, второй представитель. Тот, который высокий и болезненный. Который выделил мне полсотни рублей на гранатовый сок.
— Как он сейчас?
— Плох.
— Ну пока. — И тут у меня тоже вздох вырвался. — Алексей Иванычу привет.
То есть Громышеву. Как-то вдруг вырвалось. Само собой.
— Спасибо. Между прочим, он тебе письмо отправил.
Уже с расстояния я крикнул:
— Не получал.
Вечером выпускники вернулись умиротворенные, каждый из них полупродался в два или три места и теперь имел в запасе несколько вариантов, где жить и работать. Несколько вариантов счастья. Они были довольны. Сняли галстуки. Легли. До трех ночи они обсуждали и перебирали. Олег-два вставал и пил холодную воду, от волнения.
Я то просыпался, то засыпал.
У Громышева я вкалывал, как лошадь. Я отвечал за энергопитание, за передвижные станки и насосы, за планировку и за артезианские колодцы. Специалистов не было. И как инженер я, конечно, здорово там вырос. Стал профессионалом хоть куда. Потому что нет худа без добра, а добра нет без худа. Три года на износ. Как сказал золотозубый коротышка, есть что вспомнить.
В больнице на этот раз получилось не совсем складно.
— Ты что же это, родной, — ядовито сказала старуха с передачами.
Мои груши и яблоки лежали в левом углу ее огромной корзины.
Мы столкнулись на этаже. Возле самой палаты.
— Я таскаю твои посылки, а ты, оказывается, и сам тут.
— Тсс, бабуся.
— Чего это «тсс»! Ты думаешь, у меня руки колхозные?
— Я врач, бабуся, — залепетал я, стараясь потише. — Я врач, и ты не имеешь права…
— Какой ты врач! — махнула она рукой и, даже не дослушав, пошла по палатам. Наметанный глаз. Ведьма.
А получилось вот как — тот самый, непросыхавший вцепился в меня как клещ. И в голосе нищенство:
— Проведи, а?
— Бог подаст, — отмахнулся я.
— Проведи…
И я провел.
— Он со мной, — сказал я на входе и помахал листками и рентгеновским снимком, свернутым в трубочку. Это был риск. И немалый. Я провел, но сгоряча и наскочил на старуху с передачами. Пока обошлось. Однако это уже было как предупреждение свыше.
Глава 9
Кстати. Когда я провел непросыхавшего, мне невольно пришлось стать свидетелем сцены. Пришлось послушать, как эта милая пара занимается семейным воркованьем. Дело было на лестничной клетке больничного этажа. Ее звали Олюшкой, его, то есть непросыхавшего, — Петей. Мы стояли втроем. Я выглядывал в дверь, но в коридоре околачивалась старшая медсестра. Я был отрезан. Я ждал и томился.
А семейная сцена все длилась. Олюшка была в вылинявшем больничном халате. Она говорила мужу. С нежностью:
— Ведь ты и сготовить себе не можешь… Родименький мой. Бедненький.
Петя ей отвечал. С мрачностью:
— Ты тут смотри. В больнице почти каждая баба роман крутит.
Я добавлял:
— Это точно. Особенно если у нее поломана рука и шея набок.
Олюшка сказала:
— Не подсмеивайтесь над ним, ради бога. Он расстроен. Он это от одиночества. Он себе даже щец сварить не умеет.
Петя сказал:
— Все они такие. Они ведь с врачами кадрятся. Напропалую крутят.
Я спросил:
— Я понимаю, что ты сломал ей руку. Дело семейное. Но как ты ей шею умудрился свернуть?
— Я ее только толкнул. Я ж не знал.
— Не слушайте его — я сама упала. А это он от голода так говорит. Он ведь почти ничего не кушает.
Вот так мы беседовали. Как бы трио исполняли. Струнное задумчивое трио.
— Я только толкнул — я ж не знал, что она упадет.
— Значит, в операции «Шея» ты почти не участвовал?
— Я сама упала. Бедненький. Совсем не ест.
— Неужели он сам щей сварить не умеет? — спросил я.
— Нет…
— Лодырь он у вас. Придурок. И пьянь.
