— А так. Выпишем, и все.
И он засмеялся. Двинулся к дверям. А я как бы обалдел. Я шел по улице как пьяный. Ну вот, думал я. Вот оно.
Я шел и шел. Тут я, видимо, и простыл. В рот надуло.
Помню, что я пришел к Бученкову. Меня вдруг осенило. Не может же Галька после больницы оставаться у мужа. Ее выпишут — и ведь куда-то мне надо ее поместить.
Кроме того, мне здорово хотелось поесть. Хотя бы хлебушка. Со всем этим я и пришел.
— Ты думаешь разместить ее у нас? — У Бученкова было очень скорбное лицо.
— Да. На пять-шесть дней. На сборы. То есть пока мы соберемся.
— А потом куда?
— А потом в степи.
Он набрал воздуху в грудь. Помолчал. И мужественно дал ответ:
— Хорошо. Согласен.
А я посоветовал. Расскажи теще правду, и она, быть может, поймет. Правду о нас с Галькой. Иногда лучше всего рассказать правду. Потому что всякий человек имеет свой тихий час. И в этот час она срабатывает. Правда.
— Объясни ей. Сам-то я где-нибудь перебьюсь. Но ведь Гальку пристроить некуда.
— Я поговорю с тещей, — мужественно подтвердил Бученков.
Теперь я хотел поесть, и желательно побыстрее, пока не нагрянули домашние Бученкова.
— Тебе кто-то звонил, — сообщил Андрюха. — Несколько раз.
— Кто?
— Не знаю. Мужской голос. Каждый день звонит.
— Кому это я нужен? — Я пожал плечами, гадать не стал.
Если это Еремеев, муж Гальки, — пожалуйста, я готов объясниться. Хотя, в общем, я могу уехать с Галькой и не давая ему объяснений. Это уж как получится. Мы ведь степняки. Мы такие — как будет, так и будет.
Как раз пришла теща — она была в магазине.
— Здрасьте, — сказал я.
— Здравствуйте.
Вернулась с гулянья и жена Андрея. С дитем. Коляска с грохотом осталась в коридоре.
— Здрасьте, — сказал я.
— Здравствуйте.
Она стала распеленывать дите, бросая на меня косые взгляды, — дескать, буду грудью кормить. Я спешно налил себе чаю. Сахар нашелся сам собой, в шкафу, в сахарнице. Спрятан не был.
— Извините. Я жду важного звонка, — сказал я, прихватил с собой стакан с чаем и хлеб — и зашлепал в коридор, где телефон.
И тут позвонили — я чуть не подавился глотком.
— Алло?
Это был не Еремеев, не Галькин муж. Это был всего лишь Сынуля.
— А-а, — сказал я. — Привет.
— Ты… ты… ты…
Он задыхался от злости.
— Родной мой, — спросил я, — что с тобой?
— Эти вещи… Сволочь… Вещи, которые…
Он ругался и плевался. Он крыл меня от и до. А ведь так нельзя. Это ж не телефонный разговор.
Я сказал:
— Если ты насчет шкафа и кухонных колонок — я верну, не трясись… Тебе их купить? Хоть завтра. Чего ты раскипятился?
— Я?.. Раскипятился?!
— Ну да.
— Сволочь! Свинья!.. А откуда взялась эта орда? Откуда?.. Эти… Эти…
— Разве они не люди?
И тут он прямо-таки зашипел. Змей Горыныч. Змея подколодная. Я даже покрутил и повертел в руках телефонную трубку — думал, что искажается звук, потому что шипенье было попросту нечеловеческое. Отбои. Из трубки посыпались короткие гудки. И несло злостью, которую он туда надышал за эти минуты.
Поразмыслив, я решил все-таки заглянуть в эту миленькую однокомнатную квартирку. Дело в том, что я сдал ее цыганам. Так что я немного беспокоился. Если уж по-честному.
Простившись с Бученковым, я помчался туда, прибыл и уже на лестничной клетке почуял что-то неладное. Дверь была приоткрыта. И сама собой ходила от ветерка. Туда-сюда.
— Добрый день, — сказал я, когда вошел.
Вошел — и на минуту потерял способность соображать. Квартира была пуста. Абсолютно пуста. Как пещера.
Посреди этой пустоты у окна стоял молодой человек, сокрушенный скорбью. Я его узнал.
— Валя, — сказал я ему, — как же так?
Валя молчал.
Все началось на Курском. Я там разговорился с пареньком; звали его Валентином, и он был цыганом. Он был оседлый. Паренек как паренек. Жил в Москве. Работал электриком.
— А это мои земляки приехали. — Он показал мне на кучку цыган в углу вокзала. Там пестрели платки и поблескивали серьги. Цыгане были очень живописны. Издали были как клумба. — Земляки, — сказал он озабоченно.
— В чем же дело? — спросил я.
— Им надо хотя бы два-три месяца пожить в Москве. Но никто не сдает комнату. Хотя они готовы заплатить больше обычного. Деньги у них имеются.
— А чего они хотят, Валя?
— Приглядеться. И, может быть, работу найти.
— И никто не сдает им комнату?
— Никто.
— Бедолаги, — вздохнул я.
— Они очень милые люди, очень работящие. Я ведь каждого из них знал в детстве. О каждом могу рассказать тысячу подробностей…
Но я его остановил. Из тысячи подробностей меня в основном интересовала одна: платят ли они деньги вперед? Нет, аванс меня не устраивает. Деньги вперед. Только так… И вот они обступили меня. Суть дела милые и работящие люди поняли не сразу, потому что некоторые стали кричать: «Погадаю, погадаю!» У меня рябило в глазах. Один из них, видимо старший, прикрикнул: «Тише!» Они выпустили еще немного пару и наконец угомонились. Мы стали договариваться. В углу вокзала напротив «Союзпечати» — там все и обговорили.
— Валя, — тихо спросил я теперь, — почему так пусто, они решили провести дезинфекцию?
В опустевшей квартире было гулко, как в раковине.
— Они обманули меня, — сказал Валя. — Они обещали жить оседло.
Он был сражен горем. Лет двадцати от роду. Симпатичный. К ударам еще не привык. В техникуме, как он сам говорил, его все любили.
— Ну что ты, Валя, — сказал я спокойно, — они не обманули. Они действительно собирались жить оседло. Но не совладали с инстинктом.
— Ты так думаешь? Или утешаешь? — В его голосе сквозь боль послышалась надежда.
— Конечно, не совладали. Им не хватило волевого усилия.
— Мне совестно, я ведь клялся тебе, что уверен в них…
— Пустяки.
