Было на счетчике – два рубля двадцать копеек! А у меня в кармане – всего две трешки, и это на три- четыре дня.
– Далеко до Жуковки? – забеспокоился я.
– Рядом уже, – ответил сквозь зубы таксист. Словно бы немного подумав и что-то про себя просчитав, он кривенько ухмыльнулся. Затем улыбку с лица согнал и, понизив голос, спросил: – Тебе-то, вьюнош, в эту парашу зачем? Делать больше не фиг?
Я гордо дернул плечом и ничего таксисту не ответил. Да и что я мог ему ответить? Мне и самому не было до конца ясно, что я скажу неугомонному писателю, добравшись до искомой дачи! Как вообще представлюсь? Как музыкант? Как труженик самиздата? Как собиратель запрещенных рукописей? А для чего тогда скрипка Витачека? Для того, чтобы предметно показать: музыканты тоже задумываются о свободе слова в СССР? Глупец, жалкий глупец!
Таксист некоторое время злобновато (так мне казалось) молчал, потом отчеканил:
– Остановлю тебе, не доезжая. За полкилометра от этих поганых дач. Тут – правительственная зона. Дальше сам найдешь. А то лучше – ехай назад. Денег нет – даром до автобусной остановки довезу.
Я упрямо затряс головой, расплатился и через минуту такси покинул. В одной руке была у меня мелочь (таксист сдал с трешника до копейки), в другой – портфель с жалким, как я уже начинал понимать, самиздатом. За спиной на крепком ремне ударял по лопаткам Витачек в футляре. Дальние дачи, пустынная дорога и начинающиеся сумерки навевали тошненькую грусть.
Чуть вдалеке, у сворота шоссе маячил на пустынной дороге одинокий гаишник с жезлом. Не доходя до него шагов десять, я остановился, чтобы закурить.
– Что? Зачем? – крикнул испуганно гаишник, когда я полез в карман за «Руном».
– Да перекурить охота.
– А чего здесь-то курить? Чего такси отпустил? Брешешь! Куда топаешь, сынок? Чью-то дачку ищешь?
Я сглотнул комок слюны и, думая, что правильней всего будет помотать из стороны в сторону головой, отрицая и дачу, и поиски, наперекор себе, глупо, как баран, кивнул: да, мол, ищу.
– Ищешь, значит… Да тебя хоть звали сюда? Ты знаешь, кто здесь живет?
Я молча переступил с ноги на ногу.
– А в футляре у тебя что?
Мысль о том, что гаишники не должны интересоваться музыкальными инструментами или личными вещами, мне в голову пришла значительно позже. Поэтому я без слов расстегнул футляр и показал великолепную, желто-лимонную, с магическим красным отливом на боках скрипку Витачека.
– Красивая… – сказал гаишник и даже отступил на полшага назад, но потом вновь приблизился и поводил над скрипкой окостенелым, до конца не разгибающимся указательным пальцем. Правда, дотронуться до лаковой, тускло сияющей поверхности не решился.
– Сам играешь? Или… – он сделал выразительную паузу, – продаешь?
– Музыкант я, студент. В Мусинском институте учусь.
– А, музыкант! – Гаишник вдруг залился тихим и ласковым, непохожим на его грубый простуженный голос смехом. – Утром попил Чайковского, закусил Мясковским! И сразу Пуччини, потом Риголетто! Дальше, конечно, Серов. А после… – Скрябин Листом по Шопену, Скрябин Листом по Шопену!
Я, как всегда, хотел обидеться, но передумал и просто выкинул недокуренное «Руно».
– Ладно, это я так. – Ласка пропала, мильтон хрустнул косточками, распрямился. – Ты вот что… Я ведь знаю, чью дачу ты ищешь. Так ты на дачу эту не ходи. Да и не пустит тебя туда никто. И опоздал ты. Мисаил Сигизмундыч, – он почему-то хихикнул, – загрузился в автобус в мерседесовский и был таков. Ну то есть за границу отбыл. А этот, из флигеля… Гулять он вроде собирается. Я тут, понимаешь, за скорость отвечаю. Прибор у меня… Ох и прибор! Только что разработали… До чего все-таки прогресс дошел! А ты чеши, чеши отсюда, парнишка! Может, ты и вправду музыкант, но я вот что тебе скажу…
Из-за поворота мягко вывернула и, вмиг набрав небывалую скорость, прошла мимо нас иностранная легковушка. Кто в ней сидел, понять было трудно. Сумерки стали уже плотными, осязаемыми. Дальние фонари освещали эти сумерки как-то с краю, сбоку. Да и стекла машины – так показалось – были затемнены. Но мне почему-то сразу стало ясно: он! Тот, кого я ищу!
– Отойди! – с опозданием крикнул гаишник.
Я мимовольно отступил на обочину, хотя машина была уже далеко.
– Уехал… Теперь часа три колесить по округе будет. А мы наблюдай, значит, чтоб чего не случилось… – заговорщицки подмигнул мне гаишник. – Ладно, пойду чайку попью. А ты вали отсюда подальше, Скрябин!
Заведя поудобней футляр за спину и подхватив рыжий портфель, я пошел назад, к свороту шоссе, к тому месту, где высадил меня таксист.
Было уже, наверное, не меньше восьми вечера.
Непередаваемая горечь от потерянного дня вкупе с каким-то мрачным сарказмом терзали меня. Я ругал себя последними словами, а левое мое плечо от пятнадцатилетней скрипичной тяжести нестерпимо ныло. Что делать после сегодняшней жизненной неудачи, как очистить нутро от слизи и накипи, я не знал.
Сделав несколько шагов в сторону от дороги, я вошел в сухо-березовый, а местами сосновый подлесок. Попетляв по нему сколько хотелось, я неожиданно для себя вынул скрипку и стал играть все подряд: куски из концертов и пьес, отрывки из этюдов, гаммы. Я ходил вокруг скинутых на землю футляра и портфеля и играл. Я всегда любил ходить во время игры. А в лесу места было много.
После игры сильно полегчало. Особенно сладко стало от того, что к скоростному паганиниевскому «Perpetuum mobile» я внезапно привесил мелодичную, какую-то совсем не итальянскую, а скорей восточноевропейскую, в духе Глинки и Дворжака, каденцию.
По привычке оглядываясь, не видел ли кто, как я ходил, играя (все институтские преподаватели ходить запрещали), я вскоре вышел на неширокий проселок. По моим расчетам, проселок этот как раз и должен был вывести к основному шоссе. Но я ошибся – проселок завел глубже в лес. Я занервничал и тут же заблудился.
Что делать в лесу со скрипкой? Играть? Но я уже наигрался вдоволь. Мне стало не по себе. Я вырос в степи, в настоящих лесах бывал редко, мало. И, хотя виднелась вдалеке башенка – не башенка, терем – не терем, от этого стало только муторней.
Я стал метаться по лесу и в конце концов выскочил на асфальтовую дорогу. Но это была асфальтовая петля, она привела к мрачноватой, как показалось, необитаемой даче и повернула назад. Я стал стучать в дачные ворота – никто не открыл. Тогда я решил отыскать все того же балующегося где-то чайком гаишника. Но опять забрел в глушь…
Час или полтора кружил я вокруг Жуковки. Мне казалось: никогда я отсюда не выберусь. Вот они, дачи, рядом! А не доберешься, не докричишься. Что-то словно отпихивало меня от места! Словно бес водил. Или наоборот: кто-то не давал разгуляться бесу!
Круг, петля, круг! Круг, петля – снова на тоже место!
Не выдержав круженья, я сел на холмик, закрыл глаза.
Жуткий крик прорезал лес насквозь. Крик одиночный, рыдающий. Кричал не человек, но вроде и не зверь. Кричала скорей всего птица. Но для птицы крик был слишком разумным, слишком тягостным. Я продолжал, сжавшись, сидеть.
Наконец прямо из глубины леса выехал какой-то мужик на мотоцикле «Урал». Коляска мотоцикла была пуста. Волосы мужика, задетые лучиком фары, сияли тусклым лунным блеском.
– И здеся уже шляются, – проговорил мужик зло. – Весь лес испохабили. Ну, чего расселся?
– Я заблудился… Кружу тут, кружу. Вот и сел.
– Правильно, как здесь не кружить? Место здесь такое. Оно-то и водит вокруг себя, это место. Что у тебя за спиной, ружье?
– Скрипка…
– А чего ж ты здеся околачиваешься? Тоже, небось, пакость какую удумал? Отвечай, пакость?
– Не… Я просто… Я…
– Просто… А еще музыку играют! Литературу пишут! Ладно, садись, вывезу тебя отселе, из места этого поганого.
