Кудлатый доставал из чемоданов и раскрывал свертки, собранные в дорогу практичной Екатериной Григорьевной. Гуляева, радостно улыбаясь, пристроила огарок свечи в горлышко одеколонного флакона.
— Чему вы так радуетесь? — спросил я.
— Мне страшно нравится, что приехал ваш передовой сводный, — ответила Гуляева, скажите мне, как всех зовут. Это командир Волохов, я знаю, а это Денис Патлатый.
— Кудлатый, — поправил я, и представил Гуляевой всех членов отряда…
За ужином мы рассказали Гуляевой о передовом сводном. Хлопцы весело тараторили о том, о сем, не оглядываясь на черные окна. А я оглядывался. За окнами был Куряж… Ох… да еще не только Куряж, там за сотней километров есть еще колония имени Горького.
(2) Появился на территории Куряжа только один Ложкин, о котором туземцы отзывались как о самом лучшем воспитателе. Шелапутин заставлял хрипеть старый колокол, а я бродил по клубу и вокруг него в ожидании общего собрания. Ложкин подошел ко мне.
Жизнь за ним плохо ухаживала, и поэтому предстал предо мною в довольно запутанном виде: брючки на Ложкине узенькие и короткие, а вытертая толстовка явно преувеличена. В этом костюме Ложкин похож на одного морского зверя, называется он …[10].
Впрочем, у Ложкина есть физиономия, одна из тех физиономий, на которой что-то написано, но прочитать ничего нельзя, как в письме, побывавшем под дождем. Очень возможно, что он носит усы и бороду, но вполне вероятно, что он просто давно не брился. У него скуластое лицо, но, может быть, это от плохого питания — кажется. Его возраст между 25 и 40 годами, говорит басом, но скорее всего это не бас, а профессиональный ларингит. И в этот день и в последующие Ложкин буквально не отставал от меня — надоел мне до изнеможения. Ходит за мной и говорит, и говорит. И говорит, говорит чаще тогда, когда я беседую с кем-нибудь другим, когда я его не слушаю и отвечаю невпопад. Страшно хочется схватить его за горло, немножко придавать и посадить на какой-нибудь скамейке, чтобы он чуточку помолчал.
— Ребята здесь социально запущенные и, кроме того, деморализованы, да, деморализованы. Вы обратите на это внимание — деморализованы. Последние выводы педагогики говорят — обусловленное поведение. Хорошо. Но какое же может быть обусловленное поведение, если, извините, он крадет, а ему никто не препятствует? У меня к ним есть подход, и они всегда ко мне обращаются и уважают, но все-таки я был 2 дня у тещи, заболела — так вынули стекло и все решительно украли, остался как мать родила в этой толстовке, да и то не моя, а товарища. Почему — спрашивается?
(3) Составители нравственных прописей и человеческих классификаций, даже и они признают, что кража булок или кража колбасы с намерением немедленно потребить эти ценности, если к такому потреблению имеются убедительные призывы желудка, едва ли могут рассматриваться как признаки нравственного падения. Беспризорные эту концепцию несколько расширяли и практически защищали тезис, утверждавший, что призывы желудка могут быть направлены не обязательно на булку и не обязательно на колбасу, а, скажем, на ридикюль в руках какой-нибудь раззявы женского пола или на торчащий из кармана раззявы мужского пола бумажник. Одним словом, понятие потребительной ценности в головах беспризорных складывалось не так формально, как в головах учителей нравственности, да и вообще беспризорные никогда не отличались склонностью к формализму…
…Недоговоренность между беспризорными и учеными и приводила к тому, что последние считали первых явлениями нравственного или безнравственного порядка, а сами беспризорные полагали, что они все делают для того, чтобы сделаться металлистом или хотя бы шофером. Быть металлистом — это вообще мечта всех советских уркаганов, а о беспризорных уже и говорить нечего, в этом главное отличие нашей уголовной стихии от стихии буржуазной…
(4) …Уловить нюансы различия между такими штуками, как реорганизация, глупости, уплотнение, головотяпство, разукрупнение, портачество, пополнение, свертывание, развертывание и идиотизм. В мою задачу не входит исследование о целях и задачах этого творчества, вероятно, какие-то цели и задачи бывали. И если эти цели и задачи состояли в том, чтобы окончательно сбить с толку и заморочить хороших нормальных детей, вконец деморализовать их и лишить естественного права ребенка на постоянный свой коллектив, заменявший семью, то необходимо признать, что эти цели были достигнуты. Большинство куряжан могли написать на своем знамени нечто из Данте: «Оставь надежду навсегда», ибо единственно чего они могли ожидать в ближайшем будущем — это очередная реорганизация. А так как я прибыл в Куряж тоже с реорганизаторскими намерениями, то и встретить меня должно было то самое тупое безразличие, которое являлось единственной защитной позой каждого беспризорного против педагогических пасьянсов.
Само собою разумеется, это тупое безразличие было в то же время и продуктом длительного воспитательного процесса и ему соответствовали многие, очень многие характерные подробности. Черт возьми, человеческое существо все же чрезвычайно нежная штука, и наделать в нем всякой порчи очень нетрудно. Эти куряжане были в возрасте 13–15 лет, но на их физиономиях уже крепко успели отпечататься разнообразные атавизмы.
(5) Миша был многословен, как свекровь, он мог часами развивать самую небольшую тему, в особенности если она имела некоторое отношение к морали. Миша при этом никогда не смущался небольшой шепелявостью собственной речи, неясностью некоторых звуков. Может быть, он знал, что эти недостатки делали его речь особенно убедительной.
Ховрах наконец плюет и уходит. Мишино самолюбие нисколько не задевается нечувствительностью Ховраха к морали, Миша ласково говорил вслед:
— Иди погуляй, детка, погуляй, что ж.
Самая беда в том и заключается, что гулять для Ховраха как-то уже и неудобно.
— Неудобно гулять и для Чурила, и для Короткова, Поднебесного …[11] и для Перца, вообще для всей куряжской аристократии.
(6) Все-таки почувствовали куряжане, что мои главные силы всего в тридцати километрах, и самое главное, что они не стоят на месте, а довольно быстро едут, и прямо в Куряж. Куряжане сегодня встали рано, умывались даже, даже подметали в спальнях. Целыми десятками они бродили поближе к нашему штабу, и на их лицах было разлито то невыразительное томление, которое всегда бывает у людей перед приездом нового начальника. Собираясь в Люботин, я вышел на крыльцо пионерской комнаты, окруженной орлами передового сводного, и увидел, что большинство куряжан не может, физически не в состоянии удалиться от нашей группы больше чем на пятьдесят метров. Они стоят у стен домов, у кустов сирени, у ворот монастыря, сидят на изгородях. Между ними с небывалой еще свободой летают, как ординарцы в военном стане, пацаны Вани Зайченко. Я отметил тонкое чувство стиля в десятом отряде, я в душе отсалютовал этой милой группе мальчиков, таких прекрасных и таких благородных, что в сравнении с ними благородство какого-нибудь дворянина просто отвратительное лицедейство.
Я заметил также, как принарядились сегодня девочки, из каких-то чудесных сундучков вытащили они свеженькие кофточки и новенькие …[12]. Между ними я вижу и Гуляеву, которая приветствует меня праздничной улыбкой. Разве это враги? Но где-то на периферии моего поля зрения бродят многие хмурые фигуры, а в дверях клуба стоят коротковцы и с деловым видом что-то обсуждают. Пожалуйста, отступления все равно не будет. Я вынул из кармана фельдмаршальский жезл, основательно взмахнул им в воздухе и сказал Горовичу нарочито громко и повелительно:
— Петр Иванович, горьковцы войдут в колонию около двух часов дня. Выстроить воспитанников для отдачи чести знамени.
Петр Иванович щелкнул каблуками, чутко повел талией и поднял руку в спокойном в спокойном и уверенном ответе.
— Есть, товарищ заведующий.
Я не знаю, насколько я имел величественный вид, усаживаясь на тряскую, крикливую, дребезжащую и чахоточную линейку, но туземцы смотрели на меня с глубоким почтением.
