– Четыре. Четыре!
– Почему?
– Я уже сказал вам. Он…
– Почему, Дэнни?
– Я не знаю!
– Ты же знал, что у него в руке всего лишь губная гармошка, не так ли? Разве нет?
– Нет!
– Ты знал! Ты все знал! Скажи мне правду, Дэнни! Рэндолф вскочил со своего места:
– Погодите-ка! Погодите!..
– Говори мне правду! Ты знал, что это была губная гармошка. Ты видел ее!
– Да, да, я знал, – выкрикнул Дэнни. – Ну что, довольны? Я знал!
– Тогда почему же ты ударил его ножом?
– Я… я…
– Почему? Почему, Дэнни? Почему?
– По-по-потому что остальные… Потому что остальные… остальные…
– Потому что остальные ударили его?
– Да! Да!
– И тогда ты тоже ударил его?
– Да! Я ударил его ножом четыре раза! Ну чего вы еще хотите от меня? Я ударил его, я ударил его, я ударил его!
– Ты не бил его ножом! – закричал Хэнк. – Ты лжешь!
– Что? – недоуменно переспросил Дэнни. – Что? И затем, прежде чем кто-либо из присутствующих успел опомниться и в полной мере осознать, что происходит, прежде чем прошло оцепенение, вызванное заявлением Хэнка, он бросился к своему столу, схватил голубую папку и взмахнул ею перед секретарем суда.
– Прошу приобщить к делу в качестве вещественного доказательства, – поспешно выпалил он. – Это отчет из лаборатории полицейского управления города Нью-Йорка об экспертизе орудий убийства, использованных при нападении на Морреса. Данный документ гласит, что следы крови обнаружены на лезвиях только двух ножей. Лезвие третьего ножа оказалось чистым. Кровь осталась лишь на рукоятке этого ножа. – Он снова обернулся к Дэнни. – Это тот самый нож, который ты опознал как свой, Дэнни! Ведь ты же перевернул нож, не так ли? Ты лишь делал вид, что бьешь Морреса ножом. На самом деле ты всего- навсего наносил ему удары рукояткой своего ножа!
– Нет! Нет! Я резал его по-настоящему!
– Не лги, Дэнни! Чего, черт побери, ты боишься?
– К порядку! К порядку!
– Я резал его, я резал его!
– Ты лжешь!
– Я… я… я…
И внезапно Дэнни Дипаче обмяк и потупился. Он выглядел совсем подавленным. Обессиленно опустившись на стул, он упрямо замотал головой и жалобно заплакал, время от времени тихонько поскуливая, словно побитый щенок.
– Так ты ударил его? – чуть слышно, почти шепотом спросил у него Хэнк.
– Я в жизни ни разу ни на кого не поднял руку, – пробормотал Дэнни сквозь слезы. – Никогда, никогда, никогда. Я никогда никому не сделал больно. Никогда, о Господи, никогда этого не было!
– Ладно, Дэнни, – тихо сказал Хэнк.
– Но я… я не хотел, чтобы они думали, будто я струсил. Разве мог я показать им, что мне страшно? Разве мог допустить, чтобы они это поняли?
Репортеры вслед за Майком Бартоном уже начали пробираться к дверям, находящимся в дальнем конце зала. Мэри Дипаче, сидевшая вместе с мужем в первом ряду, вскочила с места, готовая броситься к сыну.
– К порядку! – поспешно сказал Сэмелсон. – В заседании суда объявляется перерыв до двух часов. Прошу окружного прокурора и адвокатов защиты немедленно пройти ко мне в кабинет. – Он встал.
– Всем встать! – крикнул секретарь, и в тот же миг, как только Сэмелсон вышел, весь зал немедленно пришел в движение, превратившись в громкоголосый людской водоворот.
Дэнни Дипаче, все еще остававшийся на свидетельском месте, тихо плакал, и тогда Хэнк вытащил из нагрудного кармана носовой платок и протянул ему:
– Вот, сынок, возьми. Утри слезы. Все закончено.
– Я не должен плакать, – пролепетал Дэнни, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания. – Плачут только трусы и слабаки.
