кроме звяканья цепей, тяжелого сопенья подростков и доносящегося откуда-то издалека приглушенного гула автомобильного мотора.
Его переполняла ярость, бессильная, слепая ярость, грозившая захлестнуть его с головой и оказавшаяся сильней любой, самой пронзительной боли. Это был самый что ни на есть произвол, вопиющая несправедливость, но он оказался в беспомощном положении, будучи не в силах остановить рвавшие на нем одежду и впивающиеся в плоть острые шипы цепей и тяжелые кожаные ботинки, пинавшие его со всех сторон. «Да остановитесь же, дурачье вы долбаное! – мысленно возопил он. – Хотите убить меня? Но что вам это даст? Чего вы этим добьетесь?»
Очередной удар разбил ему лицо. Он чувствовал, как треснула кожа, лопаясь, словно шкурка колбаски, закопченной на раскаленной решетке жаровни во дворе его дома в Инвуде. Лицо рвется, необычное ощущение, льется теплая кровь, нужно постараться уберечь зубы… А город живет своей жизнью, водоворот звуков захлестывает погруженный во тьму островок на аллее парка, хлестко бряцают цепи, грохочут тяжелые ботинки, а в душе нарастает возмущение творящейся несправедливостью, его душит бессильная злоба, но вот новый удар в затылок, новая вспышка боли, и его окутывает тьма.
Но в самый последний миг перед тем, как окончательно провалиться в пустоту, он вдруг понимает, что так и не знает, кто его бьет – Громовержцы или Всадники.
И это уже не имеет ровным счетом никакого значения.
Глава 10
Она стояла у кровати.
На ней была белая юбка и черный свитер, а белокурые волосы были зачесаны назад и стянуты на затылке в тугой хвост, перехваченный небольшой резинкой.
– Привет, пап, – сказала она.
– Здравствуй, Дженни.
– Как ты себя чувствуешь?
– Немножко лучше.
Он пробыл в больнице вот уже три дня, но Дженни пришла навестить его только теперь. Хэнк сидел на постели весь в бинтах и, глядя на блики солнечного света, игравшие на волосах дочери, благодарил Бога за то, что боль наконец-то отступила. Теперь его единственной болью были воспоминания о том, что случилось с ним.
Вскоре после полуночи полицейские обнаружили его лежащим в луже крови на дорожке парка, а позднее врачи сказали ему, что он находился в глубоком шоке. В больнице ему перевязали раны и накачали болеутоляющими лекарствами; и вот теперь, три дня спустя, физическая боль отступила. Но осталась другая боль, вызванная недоумением, неспособностью понять, кому и зачем понадобилось это жестокое и бессмысленное нападение.
– Пап, а почему они тебя избили? – спросила Дженни.
– Не знаю, – ответил он.
– Это все из-за дела Морреса, да?
– Да. Полагаю, и из-за него тоже.
– Ты сделал что-нибудь не так?
– Не так? Я бы не сказал… А с чего ты взяла? Дженни пожала плечами.
– В чем дело, Дженни?
– Ни в чем. Просто… соседские дети стали как-то странно относиться ко мне, как будто я заразная или прокаженная. Вот я и подумала… это… что, может быть, ты сделал что-нибудь не так.
– Нет, Дженни, ничего такого не было.
– Ладно, – вздохнула она и, немного помолчав, добавила:
– Мама пошла повидать того мальчика. Полиция его все-таки задержала.
– Какого еще мальчика?
– Ну того, что написал тебе письмо с угрозами. Про Громовержцев. Ну, ты его знаешь.
– Да?
– Они задержали того парня. Хотя, наверное, если бы тебя не избили, то эти тупые полицейские до сих пор сидели бы и чесали бы свои репы.
– Дженни, воспитанные девочки не должны говорить такие слова…
– Ну, в общем, пап, его поймали. Он калека.
– Калека?
– Ну да. Хромой. Жертва полиомиелита. В газете напечатали его фотографию. Он выглядит там таким жалким…
– Правда?
– Да. Когда я увидела фотографию, то вдруг подумала, а каково это, быть калекой и… и жить в Гарлеме. Понимаешь, что я имею в виду?
– Ну, в общем, догадываюсь.
– Мама ходила его проведать. Полицейские ей разрешили. Она спросила, на самом ли деле он собирался убить тебя.
