На самом деле рост у него – пять футов восемь и три четверти дюйма. Бенни поморщился, вспомнив, как пытался уговорить упрямого клерка в бюро дорожной службы поставить в его водительских правах отметку «пять футов девять дюймов». Но клерк, очевидно, принадлежал к той мерзкой категории твердолобых тупых служак, которые решительно все делают по инструкции, так что, сколько Бенни его ни уговаривал, все было напрасно. По правде говоря, он до сих пор не в силах понять, почему ему так и не удалось убедить этого сладкоречивого клерка – ну, скажите на милость, разве какая-то четверть дюйма так уж важна, когда тебе суют в карман сорок новеньких зеленых? Но как бы там ни было, а в водительских правах осталось «пять футов восемь и три четверти дюйма», значит, так оно и есть, такой вот у него рост, не слишком и большой.
Конечно, много лет назад, когда он был еще сопливым мальчишкой, в том районе, где прошло его детство, пять футов восемь и три четверти дюйма и могли бы считаться приличным ростом, особенно если учесть, что вокруг жили только иммигранты из Неаполя, среди которых мало кто мог похвастаться особенно высоким ростом (кроме разве что Софи Лорен, а она, как подозревал Бенни, вряд ли бы обрадовалась, если бы ее причислили к этой группе населения). Но и ребенком он никогда не был особенно рослым.
Собственно говоря, только раз в жизни он мог отзываться о своих габаритах без иронии – это когда вдруг резко прибавил в весе, набрав сразу тридцать фунтов, но это было в те дни, когда то и дело приходилось угощаться в разных ресторанах. В те старые добрые времена друзья звали его Толстяк Бенни Нэпкинс.
Естественно, за спиной. Но длилось это недолго – только до того дня, когда он случайно услышал, как Энди Пизелли издевается над этим прозвищем. Вскоре с Энди произошел на редкость неприятный эпизод, после чего все друзья-приятели стали снова называть Бенни просто Бенни Нэпкинс, или даже Бен Нэпкинс, что ему нравилось больше.
Он ехал и улыбался. Солнце то и дело выглядывало из-за сплетенных над его головой ветвей деревьев, листья кидали дрожащую кружевную тень на ветровое стекло машины. Да, денек и вправду выдался чудесный, и сейчас Бенни был даже рад, что его разбудили и заставили вылезти из постели раньше, чем обычно.
В такой день, как сегодня, только полный идиот может чувствовать себя несчастным. Вспомнив до конца стишок, который с утра крутился у него в голове, он принялся перебирать в памяти все, что сегодня позволяло ему ощущать полное довольство собой. Причин для этого было немало – ему принадлежала чудесная квартирка на Двадцать четвертой улице, которую Жанетт Кей столь любезно соглашалась разделить с ним. А маленький загородный коттедж в Нью-Джерси, где он разводил кукурузу, такую сладкую, что даже при одном воспоминании о ней начинали ныть зубы? Был у него и прекрасный «фольксваген» 1968 года выпуска, который еще ни разу не доставил ему ни малейших хлопот, безмерно радуя Бенни тем, что всегда заводился с полоборота, даже зимой. Была у него и работа, не требовавшая долгих часов сидения в пыльной конторе и не отнимавшая так уж много времени, за которую к тому же совсем неплохо платили.
А сейчас он едет в Ларчмонт, на душе у него радостно, потому что день сегодня чудесный, а дорога в «Клены» – еще лучше.
Оставалось только придумать, как помочь Нэнни, но и это не проблема. Ему льстило, что из всех, с кем можно посоветоваться, она выбрала именно его, тем более что ему всегда нравилось ее слушать. Нэнни – истинная леди, леди до мозга костей, а голос ее, в котором все еще чувствовался мелодичный английский акцент, был нежным, как пение жаворонка.
– Маленький паршивец куда-то подевался, – сказала Нэнни.
Они устроились в гостиной возле большого мраморного камина. Гордость Гануччи – коллекция часов – украшала всю стену.
Часы стояли и на каминной полке, и по обе стороны камина (сейчас закрытого цветочными горшками). Все они безостановочно тикали, отсчитывая минуты и секунды, с треском швыряя их в комнату, будто искры от горящих поленьев. Было уже около одиннадцати. Няня сидела в строгом черном платье с крохотным белоснежным воротничком. Ее тонкие руки бессильно сложены на коленях. Страх, боль и растерянность искажали лицо.
– Давай начнем с самого начала, – предложил Бенни.
– Так это и есть начало!
– Да нет, скорее это похоже на конец. Когда ты обнаружила?..
– Ради Бога, извини, я так растерялась, просто голова идет кругом. Сама не знаю, что…
– Тихи, тихо, – успокаивающе сказал Бенни.
– Но ведь говорю же тебе – он пропал, а я чуть было с ума не сошла! Вот поэтому и позвонила тебе.
– Ну что ж, я, конечно, чрезвычайно ценю твое дове…
– …А не кому-нибудь другому, властям, например, – продолжала Нэнни. – Подумала, если я позвоню властям, мистер Гануччи уж непременно пронюхает, что стряслось.
– Ах вот как!
– Поэтому я и решила – позвоню кому-нибудь… какой-нибудь мелкой сошке.
– Понятно.
– Вот поэтому-то я и вспомнила о тебе… впопыхах подумала, что ты самый мелкий из всех.
В эту самую минуту все часы в комнате, словно сговорившись, принялись бить. Нэнни испуганно вздрогнула. Шипение и звон наполнили комнату, где до этого слышалось лишь громкое тиканье. Ровно одиннадцать. Прикинув, что пройдет немало времени, прежде чем это светопреставление подойдет к концу и они смогут вновь вернуться к разговору, Бенни воспользовался представившейся ему возможностью, чтобы хорошенько переварить то, что только что услышал. Да, с огорчением был вынужден признаться он, похоже, более мелкую сошку и впрямь трудно найти. Особенно если сравнивать с другими, а таких, надо честно признать, было большинство. (Одно из качеств, за которое Бенни особенно себя уважал, была его бескомпромиссная объективность.) Впрочем, мысль, что все вокруг считают его мелкой сошкой, не особенно его огорчала. Когда-то давно, в Чикаго, он был большим человеком, очень большим, а свое нынешнее незавидное положение, ничуть не унывая, привык считать прямым следствием ошибки, допущенной еще в 1966 году. Но кто из нас не ошибается, обычно спрашивал себя Бенни, скажите, кто?!
