— Не может быть и речи!
— Так сколько у меня времени? Сколько у меня этих дерьмовых дней?
— Ай-ай-ай, — сказал он.
Укоризненно. Стыдя ее за неприличные обороты речи. Це-це-це.
Она помолчала несколько секунд, стараясь взять себя в руки, успокоиться. Потом произнесла:
— Мне надо переговорить с посредниками по продаже имущества. На это нужно время. Поэтому надо точно знать, сколько времени в моем распоряжении.
— До среды, — сказал он, и ей показалось, что этот срок он взял с потолка.
— Я не уложусь за это время, — возразила она. — Этого совершенно недостаточно!
— Этого тебе вполне хватит!
— Мне кажется, вы меня не понимаете.
— Нет, мы тебя отлично понимаем.
— Да нет же! Послушайте, можете вы хоть минуту меня выслушать? Пожалуйста! Я хочу вернуть вам деньги, вы должны это понимать! Хочу покончить со всем этим. Но…
— И мы тоже.
— Но нельзя же вот так появиться у кого-то на пороге и думать, что тебе выложат два миллиона долларов в…
— Кому ты рассказываешь! — прикрикнул он.
— Так сколько времени у меня есть?
— Ладно, говори!
— Понимаете, я могу собрать только полмиллиона. Будет невоз…
— Нет! Два миллиона полностью. Сколько надо времени?
— Я…
— Говори!
— Можно, я позвоню вам?
— Мы тебе позвоним. Скажи, когда?
— Сегодня воскресенье…
— Да, выходной день.
С сарказмом в голосе, сукин сын!
— Завтра мне нужно будет позвонить в разные места, узнать, сколько времени это займет.
— Хорошо. Во сколько?
— Сможете позвонить в половине четвертого? Не позже.
— А что, твой дружок уже будет дома?
— В три тридцать, — повторила она. — Пожалуйста. Но, знаете, я в самом деле думаю, что вам надо быть готовыми к…
И остановилась в нерешительности.
Молчание.
Он ждал продолжения фразы.
Молчание затягивалось.
— Потому что, знаете… я серьезно говорю, что…
И снова запнулась.
Потому что знала заранее ответ, если она вновь скажет ему, что не может собрать больше полмиллиона. Он будет грозить ей расплатой, будет запугивать кислотой или сталью, пообещает разрезать на куски. Но сказать об этом надо!
— Послушайте, — проговорила она. — Я с вами веду себя совершенно честно. Я не хочу приключений на свою голову, но я никак не смогу собрать больше, чем пятьсот тысяч. Может быть, чуть-чуть больше, не хочу вас обманывать. Надеюсь, вы это понимаете. Но о двух миллионах не может быть и речи, я просто не смогу собрать столько денег. И за ночь я никак не смогу превратить полмиллиона в два.
Опять долгое молчание в трубке.
А потом он удивил ее.
Он не угрожал.
Наоборот, он подсказал решение.
— Есть выход, — произнес он.
— Да нет же…
— Si, — сказал он. — La cocaina.[30]
И повесил трубку.
Карелла вернулся в дежурку в тот воскресный день лишь в два часа, получив от Ирен Броган обещание позвонить своей служанке в Сан-Диего сразу же по возвращении в отель. Он спросил, сохранила ли она письмо брата от 12 мая. Ирен ответила, что оно, наверное, лежит у нее где-то на письменном столе. Звонок служанке нужен для того, чтоб попросить ее поискать это письмо. Если она найдет, то сразу же отправит через «Федеральный экспресс» Карелле. Кажется, Ирен поняла, почему Карелла так хотел прочесть это письмо сам: у него свежий взгляд, эмоционально он непредвзят, его мышление натренировано на поиск неожиданных нюансов. Но она еще раз заверила его, что ее брат — ни в письме, ни в разговоре по телефону — не раскрывал имени женщины, с которой вступил в связь.
На столе Кареллу ожидала записка Мейера.
Она была напечатана на бланке для рапорта, но по сути это была пространная докладная, а вовсе не рапорт. В дружеской, непринужденной форме был описан визит в дежурку Хоббса поздней ночью (скорее, ранним утром), в ходе которого Хоббс признался, что это он нарисовал пентаграмму на воротах церкви, и объяснил, что «вовсе не дьявол заставил его это сделать, а его собственная мать Эбби». Так написал Мейер. В старом Восемьдесят седьмом еще не пропало чувство юмора. В конце Мейер советовал Карелле или Хейзу сходить в церковь Безродного и поговорить со Скайлером Лютерсоном.
Карелла направился с докладной запиской к шкафу с выдвижными ящиками, нашел отсек с делом Берни и положил ее в плотную картонную папку. Снова вспомнил, что сегодня — воскресенье. Даже самые горячие дела остывают за несколько дней, если лежат без движения. А это дело было холодным с самого начала! До сегодняшнего утра вообще не за что было зацепиться, и тут вдруг в жизни священника появляется женщина. Уже что-то ощутимое. Но каковы мотивы убийства? В этом участке, если по пьянке засмотришься на чужую жену, могут и ноги переломать. А священник, трахающийся направо и налево, запросто может напороться и на убийство! Может, одни только эти слова — трахающийся священник — способны вызвать бунт.
Карелла подозревал, что в те старые добрые времена, когда развеселые братья-монахи задирали юбки хихикающим крестьянским девкам и возбуждали их любопытство в стогах сена, религия не была столь строгой к таким вещам, как ныне. Что-то, наверное, утрачено со столетиями. Может быть, священникам и не надо быть богами, пусть только Бог остается Богом! Но неужели Господь никогда не улыбался? Неужели Ему не показалось бы комичным, что в другой церкви, всего лишь в четырех кварталах от его прихода открыто поклоняются дьяволу, а один из Его верных слуг оказался — «ну, вы сами сумеете назвать его», — подумал Карелла. По мне, он трахался напропалую.
Вдруг до него дошло, что несдержанность отца Майкла — наверное, это наиболее точное определение — страшно рассердила его.
«Cherchez la femme»,[31] — подумал он.
Но для начала поищем Бобби Корренте и расспросим его, что он знает о событиях, происшедших в воскресенье на Пасху.
Бобби Корренте вымахал аж под шесть футов, а весил никак не меньше 190 фунтов, но был стройным и мускулистым парнем. Песочного цвета волосы и светло-карие глаза. И он походил на своего отца не больше, чем бобовый стебель на пожарный гидрант. Карелла сделал вывод, что мать его — уж точно королевской внешности. С открытым добрым взглядом и дружеской улыбкой Бобби поднялся со ступеньки, где сидел рядом с двумя девушками, которые, похоже, были моложе его на год или около этого, видимо, им было лет по пятнадцать — шестнадцать, что-то в этом роде.
— Рад познакомиться с вами, детектив Карелла, — сказал он и протянул руку.
