— Как их зовут? — спросил он.
— Рамон Кастаньеда и Карлос Ортега, — ответил Уиллис.
— Дайте мне номер вашего факса, — сказал Видос.
И Уиллис продиктовал его.
Информация по телефаксу из Буэнос-Айреса пришла этим же вечером в семь часов. А уже восемь было в Аргентине, когда лейтенант Франсиско Рикардо Видос закладывал фотокопии документов в аппарат и матерился из-за того, что пропал вечер с его cita, с его Карлой де Фонт-Альба. В клерикальном отделе 87-го участка сержант Альфред Бенджамин Мисколо, вынимая листы из машины, заметил своему помощнику Хуану Луису Портолесу, что текст идет на испанском, а потом увидел, что на листах стоит штамп «Для Дет/3 Харлоу Уоллеса», и догадался, что это имя Хэла Уиллиса. Пробежав взглядом страницы — их было восемь — Портолес присвистнул и сказал: «Да, это плохие люди, сержант!»
Это, вероятно, относилось к нескольким словам, которые он успел ухватить взглядом. К таким, как:
Robo… — ограбление…
Asalto con lesiones… — нападение с угрозой насилия…
Violacion… — изнасилование…
…и особенно Homicidio — убийство.
Глава 8
Утренний звонок от Кристин Лунд в понедельник был несколько неожиданным. Позавчера, в субботу ночью, у ее дверей, когда она решительно протянула ему руку для прощания, Хейз подумал было, что это — конец всему. Но вот она опять здесь, оживленная и веселая. Она поинтересовалась, завтракал ли он.
— Нет еще.
— Знаешь, я собираю свои вещи в церкви. И подумала, что, если оказалась рядом…
— Чудесно, — отозвался он. — Мне заехать за тобой?
— А что, если я еще раз приду в участок? — спросила она. — Может быть, надо снова снять отпечатки пальцев?
— Может быть, — согласился Хейз, удивляясь, зачем надо было в субботу пожимать друг другу руки… «Актриса!» — подумал он и покачал головой.
— Через полчаса будет нормально? — спросила она.
— Отлично!
— Я даже не знала, работаешь ли ты сегодня, — сказала она.
— А что такое?
— Сегодня же — День Поминовения!
— Ах да!
Для полицейских праздники и будни — на одно лицо!
— Но я рада, что ты оказался на месте, — сказала она. — Пока!
И повесила трубку.
Он тоже повесил трубку и взглянул на часы. Пятнадцать минут восьмого. Посидел несколько секунд, тупо глядя на свет, струящийся сквозь забранные решеткой окна, еще не придя в себя от удивления.
Полицейский в мундире вручил Карелле конверт «Федерального экспресса» через десять минут после того, как Хейз вышел из комнаты. Коп объяснил, что конверт лежал в груде других бумаг внизу, на столике для срочных бумаг, и сержант Мерчисон только сейчас его обнаружил. Но свои извинения за задержку он произносил с легким оттенком сарказма.
В красно-синем конверте лежало письмо отца Майкла сестре, отправленное 12 мая. Оно было написано на церковном бланке, в верхней части страницы рельефными черными буквами было оттиснуто: Римско-католическая церковь Святой Екатерины, и адрес. Отец Майкл написал письмо от руки, но в почерке невозможно было углядеть каких-то проявлений душевной тревоги, которая заставила его исповедоваться перед старшей сестрой. Напротив, буквы были мелкие и четкие, слова равномерно шагали по странице, как будто маршировали под бой невидимого барабана.
«Моя дорогая сестра!
Уже очень давно мы не беседовали с тобой на серьезные темы, и, я полагаю, это во многом из-за того, что мы живем совершенно разными и отдаленными жизнями. В любом случае, мне так не хватает этих задушевных, искренних бесед, которые мы вели с тобой, когда я был ребенком, и твоих добрых советов, которые ты мне не раз давала. Кстати, не последним из них был совет следовать зову сердца и посвятить себя служению Господу нашему, Иисусу Христу.
Пишу это письмо, все еще надеясь, что могу поделиться с тобой самыми сокровенными чувствами.
Ирен, я в большой тревоге.
Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой я стал всерьез сомневаться в своих способностях любить Господа и служить Ему так же преданно, как я поклялся это делать. Я дошел до такого состояния, что не могу смотреть в глаза прихожанам по воскресеньям, слушать исповеди, руководить молодежью из нашей католической организации, давать советы тем, кто в них нуждается — короче, исполнять обязанности и долг пастыря.
Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху, когда я не смог выбраться из ситуации всепоглощающей и истощающей. Тогда я понял, что оказался в дьявольской ловушке и стал опасен не только для себя и агнцев моего стада, но и для самого Господа!
Не знаю, что делать, Ирен. Прошу тебя, помоги.
Твой любящий брат Майкл».
Карелла перечитал письмо, а потом обратился к первому абзацу ответного письма Ирен к брату:
«Мой дражайший брат!
Только что получила твое письмо от 12 мая и не могу тебе описать, с каким опечаленным сердцем спешу тебе ответить. Майкл, как ты сумел воздвигнуть в себе такую башню сомнений? И не кажется ли тебе, что ты должен поделиться своими тревогами с епископом твоей епархии? Я просто не знаю, что тебе посоветовать».
И это сестра, которая в дни юности Майкла Берни «не раз давала ему добрый совет»! Карелла воспринял это письмо как отказ. «Не приставай со своими проблемами, я еду в Японию. До отъезда я тебе позвоню, и мы приятно поболтаем. К тому времени над тобой опять будут голубые небеса. К тому же, я знаю, ты сможешь обрести в молитве просветление и спасение». Бедный, измученный сукин сын с кем-то связался, как это выяснилось после, но ее нельзя беспокоить. А вчера на похоронах — глаза, полные слез. Карелла покачал головой.
Потом отправился в клерикальный отдел, снял копию с письма отца Майкла и желтым фломастером выделил слова и предложения, представлявшиеся ему важными для расследования:
«Дело в том, что совсем недавно, перед самой Пасхой…»
Значит, эта связь началась «перед самой Пасхой». «Перед самой» — понятие относительное, может означать и за два дня до Пасхи, или две недели, или даже два месяца. Во всяком случае, он не говорит «давным-давно». Его точные слова — «совсем недавно». Отметим это.
«Мое отвращение к себе достигло крайней точки в воскресенье на Пасху…»
