— Да. Его выставляют на посмешище перед всем приходом. Психи такие вещи воспринимают болезненно, Стив!
— Да, — согласился Карелла.
Они замолчали на некоторое время.
Потом Карелла спросил:
— А ты считаешь, что он это сделал?
— Нет, — сказал Хейз.
— И мне так кажется, — сказал Карелла.
Как впоследствии описывала Марта Хеннесси, эти подростки были настоящей волчьей стаей! О них сейчас постоянно пишут, эти банды уже переходят все границы и творят беспредел! Их было, может быть, с дюжину, рослые молодые парни, все — белые. Миссис Хеннесси поняла бы, если бы это были негры или испанцы, но белые?! Они ворвались в церковь около трех часов дня. Она была в доме патера, когда услышала страшный шум, доносившийся из церкви, бросилась туда по коридору, ведущему в ризницу, а там три хулигана уже крушили все подряд. В самой церкви отец Орьелла надрывался на английском и итальянском, а его секретарь, эта пожилая итальянка с ее ужасным английским, кричала на них, пытаясь остановить вакханалию! Миссис Хеннесси убежала в дом священника и набрала по телефону в офисе номер 911. Полицейская машина прибыла ровно через три минуты.
По вызову прибыла группа «Эдвард», так как церковь входила в ее сектор в пределах 87-го участка. В ее составе были те же офицеры — мужчина и женщина, — что приезжали сюда из-за прошлого скандала в Пасхальное воскресенье. На этот раз они приехали куда быстрее, чем в прошлый, по той причине, что после убийства патера их обоих вызвали в управление, в центре города, и задали много вопросов об их поведении в воскресенье на Пасху. Это поведение инспектор департамента внутренних дел Брайан Макинтайр охарактеризовал как совершенно недостойное подражания, особенно в таких районах, потенциально опасных в плане расовых конфликтов! Еще под свежим впечатлением от этой резкой речи и выговора дежурные офицеры Джозеф Эспозито и Анна Мария Лопес приняли в 10.39 сообщение о нарушении правопорядка, которое диспетчер описал им как «разбой в церкви Святой Екатерины», включили сирену и, визжа тормозами, помчались к церкви, где если был еще не разбой, то дьявольски на него похоже! Офицер Лопес по своей «уоки-токи» обратилась к дежурному полицейскому офицеру, и в течение трех минут на сигнал 10–13 откликнулись мобильные патрули из секторов «Дейвид» и «Фрэнк», а также полдюжины пеших офицеров, состоящих в ПУКП, и, моментально заполнив церковь, сад и домик священника, схватили шестерых белых подростков; все — с итальянскими именами. Самым младшим из них был Роберт Виктор Корренте.
Очевидно, Бобби и его сообщники здорово накачались каким-то неизвестным галлюциногенным наркотиком. Казалось, его совсем не волновало то, что он оказался в наручниках в дежурной комнате полиции по обвинению в целом букете преступлений, среди которых фигурировало нападение с медным подсвечником, который он схватил с главного алтаря, на отца Фрэнка Орьеллу. В этот момент его сотоварищи разбивали алтарь, срывали с него драпировку и рылись по всей церкви. Бобби орал, что он требует адвоката. Его достойные дружки — кто прикованный наручниками к ножкам стола в разных углах комнаты, кто уже сидя в клетке предварительного задержания в этой же комнате, как попугаи, повторяли за ним каждое его слово. Бобби требовал адвоката — и они требовали адвоката. Бобби вопил, требуя вызвать отца, — они также требовали своих отцов. В дежурке шла настоящая опера, где каждый пел превосходно поставленным голосом. Карелла даже пожалел, что не захватил наушники.
Когда в четыре часа дня в дежурку прибыл Винсент Корренте, он выглядел почти так же, как и в тот день, когда Карелла беседовал с ним. С той лишь разницей, что на нем не было майки с высоким воротом. А если она и была, то ее не разглядеть под спортивной рубашкой с гавайским рисунком и короткими рукавами, которая болталась поверх желто-коричневых брюк. Иначе говоря, он был все таким же мордастым, с брюшком и внешне неопрятным. И он все так же курил сигары «Эль Ропо», запах которых вносил специфику в эту мешанину из воплей подростков, стука пишущих машинок, звонков телефонов и выкриков копов, требующих всех заткнуться к такой-то… Корренте был взбешен! Трудно, однако, было определить, кто его больше приводил в бешенство — собственный сын или люди, арестовавшие его.
— Ты — тупица, сволочь! — кричал он Бобби. — Что ты забыл в церкви, а? — И врезал ему по затылку. Обратившись к Карелле, заорал: «Эй ты! Немедленно сними наручники с моего сына или будешь в глубоком дерьме!»
Карелла спокойно взглянул на него.
— Ты слышишь меня? У меня есть кое-какие друзья! — орал Корренте.
— Мистер Корренте! — сказал Карелла. — Ваш сын обвиняется в…
— Мне плевать, в чем он обвиняется! Он — несовершеннолетний!
— Ему предъявлено обвинение как взрослому.
— Ему только семнадцать!
— Это уже солидный возраст, мистер Корренте! И он обвиняется в…
— Я требую адвоката! — выкрикнул Бобби.
— Заткнись, сволочь! — приказал Корренте. И заявил Карелле: — Он не произнесет ни слова, пока здесь не будет адвоката!
— Прекрасно! — спокойно ответил Карелла.
Ему было интересно, когда же Бобби придет в себя после наркотического опьянения.
Адвоката Корренте звали Доминик Абруцци.
Он только что прибыл с очередного заседания ВОПУ — Всемирного Ордена по Предупреждению Уверток — наблюдательной комиссии, посвятившей себя такой идее: любой американец, получивший при рождении итальянское имя, обязан сохранять его, не только не меняя, но и не переделывая его на американский манер. В противном случае его ожидают беспощадная и бесконечная травля, преследования до самой могилы с постоянными напоминаниями, что он — просто невежественный крестьянин с надменными замашками. Абруцци был так же похож на итальянца, как и Ричард Никсон.
Карелла заметил, что у него искусственные зубы.
Ему было тридцать пять — тридцать шесть лет, костюм сидел на нем безупречно; сорочка на кнопках и темный галстук. Он впорхнул в дежурную комнату, как будто в ней (или похожей на нее) бывал до этого тысячу раз. Поздоровался с Корренте, помахал рукой Бобби, который, похоже, все глубже погружался в болото депрессии, а затем достаточно любезно спросил:
— Какие здесь проблемы?
Карелла объяснил ему, какими проблемами здесь пахнет. Тут и оскорбление, и угроза первой степени, и кража со взломом второй степени, и хулиганство первой степени, и дерзкое посягательство на личную собственность.
— Вот такие здесь проблемы! — закончил он.
— Так это ваше утверждение, детектив! — сказал Абруцци.
Карелла уловил смысл, который Абруцци вложил в слово «детектив». По интонации можно было подумать, что он сказал «свинья».
— Нет, это не мое утверждение, адвокат, — ответил он, — а то, в чем обвиняется Роберт Корренте!
Он не любил адвокатов, которые защищали преступников. Особенно он не любил итало-американских адвокатов, тем более, если они были похожи на Ричарда Никсона и благоухали змеиным маслом, и особо, когда сам преступник был италоамериканцем.
Абруцци понял, что стоит за словом «адвокат». Интонацию можно было перевести как «стряпчий по темным делам». Абруцци ненавидел итало-американских офицеров органов охраны правопорядка, добившихся высокого положения и веса, которые считали, что их профессия так же чиста и возвышенна, как, положим, у священнослужителей. В демократической стране каждый имел право давать совет и каждый был невиновен до тех пор, пока его вина не доказана, и Абруцци должен здесь доказать, что ни один американский гражданин не будет лишен своих прав, Боже, благослови Америку!
— Если не возражаете, детектив, — сказал он, — я хотел бы побеседовать с моим клиентом и его
