Лестница покачнулась, как будто по её ступеням запрыгала эйзенштейновская коляска из «Броненосца «Потемкин» с развалившимся в ней стилягой. Через несколько лет был фельетон «Плесень» и состоялось историческое закрытие коктейль-холла, ибо коктейли были названы буржуазным ядом, и было непредставимо, что пустые бутылки пепси когда-нибудь станут обычной сдаваемой стеклотарой. Времена менялись. Ножницы дружинников разрезали слишком широкие, по мнению общественности, брюки, а сын академика Лёва из человека-антиплаката превратился в довольно способного художника-плакатиста. Он уже одевался на свои, а не папины деньги. Но мало-помалу иностранные шмотки перестали быть привилегией узкой касты. Каста расширилась, включая в себя сыновей мясников, зеленщиков и продавщиц молочных магазинов. Все трудней становилось «выделяться из масс», ибо массами овладело желание выделяться. Бывшие суперстиляги решили выделяться по-иному, создав микромир из длинноногих манекенщиц. Женились на них, разводились, меняли между собой, как некогда яркие галстуки, привезенные китобоями Одессы. Но у новых московских девочек, воспитанных на болгарских соках. ноги росли с катастрофической быстротой. Манекенное телосложение приняло массовый характер и манекенщицы-профессионалки бледнели на этом фоне. Лёва решил переменить фон. Лёва уехал в Израиль. Но в Тель-Авиве Лёве не показалось. Не показалось в Париже — художнику сложно выделяться в городе, где семьдесят тысяч художников, желающих выделяться. Я истратился с Лёвой случайно в Нью-Йорке и доме миллионера Питера Спрэйга, где тогда служил мажордомом бывший харьковский поэт Эдик, получишний это место блаюдаря протекции мажордомши-мулатки, которую вызвала мама, медленно умирающая в Луизиане. Эдик, по мнению эмигрантской общественности — чеховский гадкий мальчик, приготовляющий динамит под гостеприимной крышей капиталиста, тогда писал спою страшную, потрясающую исповедь эмигранта и комнатушке с портретами Че Гевары и полковника Кадаффи. Миллионер отсутствовал. Он улетел на «конкорде» в Англию на собственную фабрику автомобилей «Остин Мартин», и Эдик пил «Шато Мутон Ротшильд» 1935 года, если я не ошибаюсь, года собственного рождения, и заедал щами из кислой капусты, купленной в польской эмигрантской лавке на Лексингтон-авеню. Бывший одесский пианист, смущенно сказал, что он знает по работе мою маму, смахнув слезу, заиграл на «Бехштейне» «Хотят ли русские войны?» Бывший переводчик грузинских и азербайджанских поэтов ныне владелец галереи «неофициального русского искусства» и бывший московский сутенер, сочинивший роман «ЦДЛ» на единственном хорошо знакомым ему материале, занимались коомунальными выянюшками, кто из них «агент КГБ», в результате чего пустая бутылка ни в чём не повинной «Столичной» разбила ни в чём не повинное окно,
