Лепш — сядел бы у хате…» — «А какой он был?» — «Дуже до девок ласый… На носу раздвоинка, як у тябе…» Мы въехали в Хомичи. Деревня была пуста, но ни один замок не висел ни на чьей двери. «Почему нет замков?» — я спросил у деда. «Да няма ничого, каб хавать…» — «А где же люди?» — «Усе на поли…» Мы вышли на поле, и я увидел копавших картошку детей и женщин, а ещё я увидел — впервые в жизни — младенцев, еще ходить не умевших, но по полю ползающих с пользой — выгребая пальчиками картошку. И какая-то непостижимая сила меня толкнула к махонькой ловкой старушке, которая, взяв за шкирку мешок, наполненный наполовину, встряхивала его, как сонного пьяного мужика. «Вы — Ганна?» — «Ну я буду Ганна… — она отвечала, вытирая руки о старенький сарафан. — А вы будете хто?» — «А я — ваш внук Женя…» — «Ды як же ты Женя? Хиба ж ты з голоду не помер на войне у Маскве?» — «Не умер…» И тогда она взвыла на целое поле: «Людцы, бяжите сюды! Кровиночка наша знайшлася!» И заплакали Андрей Макаенок и генерал ВВС, когда ко мне побежали женщины и поползли младенцы, все — с незабудочными явтушенковскими глазами, сжимая в руках картофелины, втрое больше их крошечных кулачков. А потом, осушив граненый стакан розового свекольного первака, в хате, в которую набилось штук шестьдесят Явтушенок, бабка Ганна вспомнила деда: «Кали возвернулся з гражданки Ярмола, то усе образы спалил, тольки один схавать удалося. Бачишь, Христос висить — однюсенький ва усим селе? У друтий раз возвернулся твой дед у пачатку тридцать семаго и ходил по хатам, и просил пробаченья у всих, у кого спалил образы, а потым у Маскву зъехал и згинул…» И бабка Ганна выпила второй стакан первака и спросила: «А ким ты працуешь?» — «Пишу стихи». — «А што яно такое?» Я пояснил: «Ну как песни…» — а бабка Ганна засмеялась: «Дык песни пишуть для задавальненья… Якая же гэто праца!» А потом бабка Ганна выпила третий стакан первака. Я спросил: «Не много?» — «Дык я же з Палесья — я паляшучка! А тябе повезло, унучек, што твоя родня — добрыя люди. Не дай бог мы были б якие-небудь уласовцы ци спекулянты!» И бабка Ганна подняла сарафан не стесняясь и показала на старческих высохших желтых грудях ожоги: «Гляди, унучек, гэто ад фашистских зажигалок. Мяне пытали, дзе партизаны… Але я не сказала ничого…» А потом бабка Ганна выпила четвертый стакан первака и спросила: «А ты бывал у других краинах?» — «Бывал». — «А сустракал там яще Явтушенок?» — «Нет, не встречал… А что, разве есть Евтушенки — эмигранты?» И бабка Ганна выпила пятый стакан первака. «Ды я гавару не аб радне по прозвищу —
