съест, пока мы в этом мире; Господь давным–давно его пересадил. Ой, нет, что до вечной жизни, будь я на месте его светлости, так лучше бы сразу дух испустить и не мучиться!
— Почему вы так говорите? — полюбопытствовал Донал.
— На такой вопрос не всякому и ответить можно, — проговорила она. — Но вы человек разумный и незлобивый, и мухи зря не обидите. Так что скажу вам по секрету, только вы уж держите язык за зубами. Говорили мне — а кто говорил, того уж и нету, да только они и правда знали, что тут и как, — говорили, что как попадёт ему вожжа под хвост, так он над своей женой измывается — не приведи Господь! Он её, вишь, из–за границы привёз. Там женился, а жить сюда приехал. Эх, и несладко же ей тут было, бедняжке!
— Но как он мог глумиться над нею в доме собственного брата? — возмущённо спросил Донал. — Будь он и правда таким негодяем, неужели его брат позволил бы оскорблять женщину под крышей своего дома?
— А откуда это вы так хорошо знаете покойного графа? — лукаво прищурившись, спросила миссис Брукс.
Донал выдержал её взгляд и ответил прямо и честно, как всегда, но при этом перешёл на родной шотландский — так он чувствовал себя надёжнее и безопаснее.
— Я знаю, — сказал он, — что такая дочь могла родиться только у человека, который… который, по крайней мере, с женщинами вёл себя, как подобает настоящему мужчине.
— Это верно. Добрый был человек, мягкий. Только слабый очень, нездоровый, да всё один сидел — почитай, как нынешний граф! А жена лорда Морвена была женщина гордая. Ну и мужа своего любила без памяти. Вот покойный граф и не знал о том, что тут делалось, а то бы, конечно, терпеть не стал. Тётушка моя говорила, что это всё от болезни бывает, а болезнь такая — вроде помешательства, даже названия ей ещё не придумали. Я–то думаю, что помешательство это не только в голове бывает, но и в сердце. Какой мужчина этак помешается, так ему жена вроде игрушки становится, как будто он её за деньги купил и теперь волен делать с ней всё, что чёрт ему на ухо нашепчет. Ночью крики, аж кровь стынет, а утром — щёки бледные, глаза красные… Тут ума большого не надо, чтобы догадаться. Ну, в конце концов умерла бедняжка, а ведь ещё бы пожила, кабы не он. А девчоночка–то у неё ещё до этого померла. Ох, негоже детишек да матерей обижать! Против них грехи да обиды ещё долго по свету мыкаются… А знаете, что мне говорили? Что жена за графом после самолично приходила. Уж так оно или нет, не знаю, а только мне тут такого повидать пришлось, что… Нет, лучше уж я вообще ничего об этом говорить не буду. Всё одно: нехорошо он с ней обращался, а ведь жена была лучше некуда. Тут ведь что графиня, что служанка — неважно, мистер Грант, все мы женщины. Умерла–то она, правда, не здесь, а в том самом доме, что у графа в городе. Да какая разница? Так что я не удивляюсь, если графу совесть покоя не даёт. Дай Бог, чтобы однажды она так его припекла, чтобы он покаялся. Может, и раскается, когда настанет время помирать. Там–то ведь на лица никто не смотрит, что мужчина, что женщина — всё едино; может, женщине–то даже лучше будет! Ну, Господь Сам за всем присмотрит, всё исправит — или кому другому передаст!
Глава 54
В гостиной леди Арктуры
На следующий день Донал был рад услышать, что несмотря на вечерние волнения леди Арктура всю ночь спала спокойно и совершенно без снов.
— Я тут подумал, миледи, — сказал он, — и мне кажется, что если ваш дядя услышал шорох от гири совсем рядом, прямо у себя в стене, то тот камин, который мы ищем, не может быть на втором этаже. Ведь комната графа как раз между двумя этажами. Хотя в трубе звуки гулкие, раздаются далеко… Боюсь, придётся нам снова взяться за измерения! Правда, мне вчера ещё кое–что пришло в голову, может, из этого что и выйдет. Вы говорили, что музыку хорошо слышно у вас в спальне. Вы не разрешите мне как следует её осмотреть? Вдруг я что–нибудь замечу? Это не та самая комната, где я вас застал тогда, давно, когда искал графа, а по ошибке зашёл к вам?
— Нет, — ответила Арктура, — но спальня рядом с нею. Музыку слышно в обеих комнатах, но в спальне всегда лучше. Можете осмотреть её, когда вам угодно. Ах, если бы вам удалось отыскать мой страшный сон и выгнать его оттуда! Можно пойти прямо сейчас. Хотите?
— Но ведь комната графа совсем рядом. Он не услышит, как мы там возимся?
— Нет. Конечно, он близко, но это совсем другая часть здания, и стены там толстые. И потом, сегодня он слишком болен и не встаёт.
Арктура повела Донала за собой. По парадной лестнице они поднялись на второй этаж и вошли в маленькую, очень древнюю и весьма любопытную комнатку, которую Арктура выбрала для своей гостиной. Это была одна из старейших комнат во всём замке. Наверное, не будь Арктура такой печальной, она выбрала бы что–нибудь посветлее: здесь даже небо ей заслоняла видневшаяся из окна череда стен, крыш и труб. Но сама комната была очаровательна. В её стенах было множество уютных ниш и причудливых выступов, странных, но приятных. Казалось, гостиной её сделали совершенно случайно, чтобы заполнить пустое место, образовавшееся между кое–как настроенными частями замка.
— Знаете, миледи, лучше вам не сидеть в комнатах, где так мало солнца, — мягко сказал Донал. — Ведь внешняя и внутренняя суть вещей едины, и солнечный свет — это не что иное, как одеяние, в которое природа облекает истину. Если человек много сидит в темноте, он упускает то, что мог бы понять про свет с помощью самого света. Будь я вашим наставником, — продолжал он, — я бы посоветовал перебраться куда–нибудь в другое место с широким окном и просторным видом, чтобы сами небеса вместе с землей противились неправде и отгоняли мрачные мысли, пытающиеся скрыть от вас Бога.
— Надо сказать, София пыталась уговорить меня сделать то же самое, — улыбнулась Арктура. — Только если думать о Боге так, как она меня учила, никакой солнечный свет не поможет!
— Это точно, — усмехнулся Донал. — Знаете, — вдруг проговорил он, оглядываясь по сторонам, — когда я вот так смотрю на чью–нибудь комнату, мне всё время кажется, что я стараюсь узнать живого человека. Всякий дом похож на человеческую душу; узнаёшь её поближе, и она постепенно раскрывается и объясняет сама себя. И по–моему, сходство это не случайно. Мне кажется, любой дом непременно похож на того, кто его построил.
— Это очень старый замок, — произнесла Арктура. — Знаете, как долго его строили и перестраивали, сколько всего к нему добавляли, нужного и ненужного? Так что в нём столько разных характеров и вкусов, что и не разберёшься.
— Но если он всё время принадлежал одной и той же семье, мне кажется, строители всё равно передавали из поколения в поколение не только сам замок, но и запечатлённые в нём характеры.
— Неужели вы хотите сказать, что предки передали мне ту же натуру, что свойственна нашему замку? — спросила Арктура, почти содрогнувшись. — Что этот замок подходит мне, моему внутреннему «я», как раковина подходит улитке?
— Ну, соотношение внутреннего и внешнего есть и здесь, но вместе с этим нам даётся и бесконечная сила изменяться. При рождении каждый из нас ближе к Богу, нежели к любому из своих предков. Каждый сам выбирает, что в себе развивать — добро или себялюбие, изначальную Божью природу или семейную натуру. Вся история мира — это борьба между человеком душевным и человеком духовным. Кто смело признаёт унаследованные пороки, тот искупает грехи своих предков, принимает крещение за умерших, и крестят его не водой, а огнём.
— Какое странное учение! — дрожащим голосом возразила Арктура.
— Если оно вам не нравится, не верьте в него, — сказал Донал. — Мы наследуем не столько пороки и добродетели, сколько склонности и к тому, и к другому. Возможно, страшный грех моего прапрадеда живёт и во мне, но со временем уже успел превратиться лишь в слабый, случайный порыв.
— Какой ужас! — воскликнула Арктура.
— Почему–то никто не ужасается, когда мы говорим, что наследуем грех от самого Адама. Наверное, этот источник так далеко отстоит от нас во времени, что мы смело и бездумно наполняем из него свои водоёмы. Но стоит сказать, что порок унаследован от недавнего предка, как грех сразу обретает пугающую реальность, и его уже не спутаешь ни с чем. Понятно, что нам сразу становится не по себе.
