поучиться хорошим манерам. Жаль я уделял внимание лишь воспитанию духа.
Я стал медленно приподниматься из-за стола.
– Успокойся, – бес сложил ручки перед собой, – я же не собирался тебя обидеть, Васисуалий. Ты – настоящий мачо, можешь любому человечку устроить взбучку, как давеча в троллейбусе, но со мной тебе нет никакого резона ссориться. Да, я порой слишком остер на язык. Может, и делаю не всегда то, что нужно. Но, поверь мне, я же вовсе не хотел тебя обидеть. Мы с тобой на одной стороне. Делаем общее дело.
– Будь повежливее, – я бухнулся на стул, сожалея, что не могу причинить острослову никакого вреда, – вещай.
Бес удовлетворенно кивнул и приступил к длинному и обстоятельному рассказу:
– Внемли, Васисуалий, ибо я собираюсь поведать тебе не только историю жизни Светоча Справедливости, но расскажу также о событиях далекой поры, как оно было на самом деле, и как оно видится мне. Начну, пожалуй, с тысячи двухсот сорок пятого года от Рождества Христова. Он же шесть тысяч семисот девяностый год от Сотворения мира. Он же – шестьсот двадцать третий мусульманский год Хиджры и одна тысяча восемьсот тридцать третий год эры Нирваны, согласно буддистским верованиям.
– Причем тут буддистские верования?
– Ты же обещал не перебивать, – рассердился Кухериал, – рассказываю, как умею. А ты внимай с благодарностию. – Перешел он вдруг на старый слог. – И вот еще что…
Бес залпом выхлебал стакан портвейна, поднялся и уставился в потолок. Смотрел он внимательно, в течение нескольких минут, и на потолке вдруг проступили радужные пятна. Затем Кухериал сделал странный жест – несколько раз ткнул рогатиной пальцев в мою сторону.
Перспектива реальности вдруг раздвинулась, и я увидел, как из нее проступает иная красочная действительность. Убогая обстановка сухаревской забегаловки исчезла, уступив место картинам далекого прошлого.
– Шесть тысяч семисот девяностый год от Сотворения мира! – пророкотал бес. На меня обрушилась целая гамма звуков – пение птиц, конское ржание, треск горящих бревен… Голос Кухериала таинственным образом вплетался в общий звуковой ряд, составляя с ним единое целое. В то же время он находился здесь, сидел рядом за круглым столом питейного заведения, рассказывая историю Светоча справедливости, порой делая акценты на отдельных эпизодах его долгой жизни, а порой пробегая по верхам целые этапы российской истории…
Светоч справедливости
Онтологическая иллюзия
1245 от Рождества Христова
Русские шли медленно, опустив головы, меж двух огромных костров. Очищались огнем. Впереди князь Михаил Всеволодович. Явился в улус хана Бату, Белую Орду, просить ярлык на княжение в Чернигове. Князь был недоволен, что его с богатырями подвергли унизительной процедуре. Даниил Галицкий, сказывали, ее избежал, был принят в Орде дружески, обласкан, одарен.
Андрей шел последним, вел под уздцы запряженную в повозку с дарами лошадь. В отличие от остальных держался прямо, смотрел окрест ясным взглядом. В Орде он оказался впервые. Все здесь было для семнадцатилетнего витязя в новинку.
За шествием наблюдал седой шаман, в широких одеждах и отороченной мехом шапке, сверлил гостей недобрым взглядом, подозревал колдовство, выискивал среди них ведунов, тех, кто может наложить на хана наговор, отравить словом. Русоволосый дружинник, с редкой бородкой, ведущий под уздцы лошадь, ему сразу показался подозрительным. Он выделялся не только поведением, но и исходящим от него светом.
Шаман схватил с повозки кусок ткани, швырнул в огонь. Полыхнуло так ярко, что лошадь фыркнула, дернула головой, но Андрей удержал повод. Следом за тканью в костер полетели кованые золотом ножны. Остальные предметы не вызвали подозрения шамана.
Сразу за кострами начинались вереницы войлочных и деревянных идолов. Черные, в следах копоти, вымазанные смолой и глиной. Приходилось кланяться всем языческим божкам. Татары внимательно наблюдали. Шаман шел следом, приглядывался к русоволосому. Вот он поравнялся с войлочным чучелом, приклонил чело, двинулся дальше. Непрост, ох непрост русский воин.
Миновали идолов. За ними возвышалась большая деревянная фигура. В ней помещалась часть духа великого Чингиз-хана. Русские преклонили колени. Андрей вместе с остальными. Знал, Чингиз-хан велел потомкам уважать верования завоеванных народов. Завет этот строго чтили. Андрей и сам порой удивлялся, откуда в его голове взялись те или иные знания. Так бывает, считал он, с некоторыми истинами человек рождается на свет, и они не претерпевают изменений в его сознании никогда.
Обоз с очищенными дарами тут же забрали, увезли к хану.
Шаману внезапно почудилось странное. Будто от идола отделился едва различимый образ основателя монгольской империи и указал на русоволосого юношу, привлекшего ранее его внимание. Бескровные губы мертвеца шепнули:
– Он повинен в смерти Темуджина.
«Темуджина!» Шаман помрачнел. Так звали Чингиз-Хана, пока он еще не принял гордое имя завоевателя.
– Эй ты, – шаман окликнул дружинника, – сюда иди.
Андрей обернулся. Приблизился к ведуну. Тот все еще пребывал в сомнениях. Видениям он привык доверять. Они являлись к нему нечасто, и никогда не обманывали. Но как этот человек может быть повинен в смерти великого хана? На вид ему не больше двадцати пяти. А Чингиз-хан умер тридцать лет назад, от неизвестной хвори. Поговаривали, будто его отравили. Только шаман знал правду. Он видел лицо Темуджина, слышал слова, которые хан говорил перед смертью. Черный наговор – вот, что случилось с ханом. И наговор настоящего ведуна, такой силы, что даже он не смог ему помочь. А затем потомки Чингиз- хана двинулись на Русь. И шаману стало ясно, что все эти события каким-то образом связаны.
– Сколько тебе лет? – поинтересовался он у русоволосого.
– Тридцать.
– Тридцать?! – вскинул брови шаман.
«Неслучайное совпадение, – подумал он. – Быть может, рождение этого человека как-то связано со смертью Темуджина?!»
Князь в общение шамана и одного из лучших своих дружинников не вмешивался. Опасался. И было чего. Если шаману что-то не понравится, перебьют всех. Да еще ладно бы просто закололи мечами. А то обвинят в черном колдовстве и подвергнут жестокой казни. Обычно врагам хана татары переламывали хребет. Но чаще действовали куда изобретательнее. Приколачивали к деревянному коню гвоздями. Разрывали лошадьми. Но всего страшнее было, когда заставляли глотать кусок бараньего сала с завязанной на нем конской веревкой. А когда сало выходило естественным путем, перетирали вервием надвое. А бывало заставляли пленных есть баранину, едва не до тошноты. При этом выбирали куски пожирнее. А потом поили холодной водой. После чего несчастный долгие часы корчился в муках, прежде чем скончаться, ощущая, что живот его превратился в огненный котел. Мучительнее казнь и представить нельзя.
– Пойдешь со мной, – приказал шаман. Перед глазами проплывали страшные картины, в русоволосом ему мерещился злой дух, в ушах звучал несмолкаемым рокотом громкий шепот: «Он должен умереть, он опасен». Княжеского дружинника он решил умертвить лично. Напоить особым зельем. Пусть смерть его будет тяжелой. А перед смертью он погрузится в болезненные видения и расскажет все, что знает. Даже то, о чем не имеет представления.
Князя и сопровождение повели к хану. Андрей отправился с колдуном.
Шаман оставил русоволосого возле шатра. Сам вошел внутрь. Дал молодому помощнику Джанибеку наставления. Поставил на огонь котел. Налил воды.
Джанибек, тем временем, отправился за травами и грибами. Глянул на русского мечника у шатра с любопытством. Непростой человек, раз учитель решил его отравить и все выведать. Джанибек многое уже успел узнать, разбирался в травах и грибах, в их влиянии на тело и разум человека.
Андрея охватило беспокойство. Да и кто бы на его месте не встревожился. Дружинник задумчиво тронул рукоять меча. Остальное кочевье не обращало на воина внимания. Татары развлекались игрой в кости,
