что это будет жене большая моральная поддержка. А ведь на четверых сколько ж расходов, дорога, чай, за границу больших денежек стоит! Вон мои в Ростовской области живут, ехать к нам сутки, а на автобус подгадаешь, и того меньше, а третий год уже никак не выберутся меня навестить.
— А чего так? — спросила Серафима, хотя и догадывалась, какой ответ последует.
— Я ведь тебе уж печалилась про их бедствования, — с укоризной взглянула на нее баба Маня. — Сергееву шахту еще зимой закрыли. Иринка одна теперь добытчица.
Только, писала, и в их жилищной конторе не всегда вовремя зарплату выдают. Она еще кофточки и носки вяжет для продажи, да на них покупателей не шибко, сейчас везде страсть как много шмоток заграничных. А те сбережения, что откладывали, когда у Сергея заработок был хороший, они цену свою раза в три потеряли. Рубль стал, как пух — в руках не удержишь. Старший Валерка в последний класс пойдет, разумный паренек, на одни пятерки учился. Родители мечтают, чтоб он в институт пошел. Туда же поступить, Ирина написала, надо дополнительных учителей нанимать за немалые денежки. А Ванюшка, хоть и на год младше брата, ростом его перегнал, так что ни братнина, ни отцова одежка ему не годится, и костюмчик, и курточку и рубашки для него отдельно пришлось покупать. Вот и считают они каждую копейку, с хлеба на воду перебиваются. Хорошо, если дочка на похороны мои приедет, а уж все скопом они точно не выберутся.
— Ох, баба Маня, надоели мне твои заупокойные речи! — в сердцах выкрикнула Серафима и, даже не попрощавшись, ушла.
На следующее утро соседка побыла у бабы Мани от силы минут десять. Курам пшена насыпала, яички сварила — одно на завтрак, два на обед, хлебца свежего — с собой принесла — нарезала, еще две помидорины из своего парника — крупные, наливные — присовокупила, наказала все это съесть. А больше молчала. Баба Маня и не пыталась ее разговорить, потому как рассуждала про себя: или по пьяной лавочке крепко обидел жену Павел, — он, как переберет, совсем дурным становится, — или, может, стала уже в тягость Серафиме немощная старуха.
Только зря баба Маня на соседку грешила. Вечером заявилась она в добром настроении, улыбчивая, с обычными шутками-прибаутками. В комнате споро прибралась, постель поправила, подушки взбила, усадила поудобнее бабу Маню, пальцем, будто и впрямь сердится, погрозила: «Держи хвост пистолетом, скоро гости дорогие прибудут!»
Гости дорогие — Татьяна Вахромеева да Наташа Молчунья — не заставили себя ждать. Заявились вместе, видно, заранее сговорились. Татьяна бидончик молочка от своей Розки принесла и еще кулечек печенья рассыпного, а Молчунья два мешочка с травами. В одном, розовой ленточкой перевязанном, травы для утренней заварки — две чайные ложки на стакан кипятка, в другом, с синей ленточкой, вечерняя заварка в той же пропорции. «Дай настояться десять минут и пей натощак перед завтраком и ужином мелкими глотками», — объяснила Наташа и потом за весь вечер пары слов не сказала, даром что ли Молчуньей прозвали.
А что Татьяна, что Серафима любят поболтать. Обычно разное у них понимание жизненных событий, а вот зашел разговор о болезни жены Горбачева, они в полном согласии оказались в своей к ней жалости. Татьяна, так та, говорит, даже заплакала, когда новость печальную услышала, а Серафима, баба Маня не даст соврать, хоть и без слез обошлась, но всем сердцем переживает. Наташа тоже головой кивала сочувственно. Сошлись женщины и на том, что болезнь приключилась по непонятной причине, потому как и питание в семье Горбачевых, безусловно, хорошее, и никакой тяжелой работы Раиса Максимовна, Бог миловал, не исполняла, и на курортах, известное дело, отдыхала регулярно. Конечно, высказала предположение Татьяна, могли сказаться переживания от того, что Горбачева с поста президентского скинули, но тут Серафима не согласилась. Это, мол, во-первых, давно было, а во-вторых, такие переживания нервные расстройства вызывают, а если кровь испортилась, скорее всего, радиация виновата. Может, какое облачко с того Чернобыля и до Кремля долетело.
— Все под Богом ходим, — коротко заключила Молчунья.
После этих справедливых слов примолкли женщины, задумались, и тут стук в дверь. Андрей Валенок пожаловал. В руках пакет объемистый. Протянул его бабе Мане, во весь рот улыбнулся:
— Это вам, Мария Никаноровна, сувенир. Пользуйтесь на здоровье!
— А чего в пакете-то? — не удержалась Татьяна от любопытства.
— Все-то тебе надо знать! — усмехнулась осуждающе Серафима. — Ночной горшок там, вот что. — Взяла пакет из рук Валенка и быстренько под кровать засунула.
Андрей, мужчина уважительный, с каждой за ручку поздоровался, усадил свое большое кряжистое тело поудобнее на стуле, оглядел всех внимательно, нахмурился:
— Чего это, женщины-гражданки, у вас кислые физии?
— Да повода особого для веселья нету, — первой откликнулась Серафима. — Как раз перед твоим приходом про болезнь Раисы Максимовны толковали. Жалко ее, бедняжку.
— Ну нет слов! — выдохнул Валенок. — Далась вам эта Раиса Максимовна!
— А как же!? — изумилась Серафима. — Весь народ ее жалеет. По телевизору каждый день о ней говорят.
— Мало ли что там болтают! — с непонятной для женщин злостью бросил Валенок. — Ну, заболела у Горбачева жена, чего об этом трубить-то? У меня, лично, к бабе Мане сочувствия больше.
— Спасибо, Андрюша! — тихо подала голос баба Маня. — Только неправый ты. Я твою жалость заслужила, подружек моих дорогих, сродственников, а о Раисе Максимовне, поди, вся страна печалится.
— Вот это мне и непонятно! — вся та же злость прозвучала в голосе Валенка. — За какие такие заслуги о ней горевать, чего такого особенного она сделала, чтобы весь народ о ней скорбел?!
— Да, раз по телевизору нам про нее напоминают, — вступила в разговор Татьяна, — значит, заслужила она такого внимания и сочувствия. На Останкинской башне, небось, не глупее тебя люди сидят.
— Ну, а чего конкретно за вашей Раисой Максимовной водится, какие добрые дела? — не унимался Валенок. — Вот с Марией Никаноровной мне все ясно. С военных лет, еще девчонкой руки начала мозолить. Дояркип труд, сами знаете, какой! Ни свет, ни заря — вставай! На ферму зимой по морозу, осенью по грязи полтора километра гопать, а летом на дневную дойку на Сараскин луг так и все пять. А двадцать коров выдоить вручную — легко ли? «Елочку-то» у нас в году восьмидесятом только установили.
— В семьдесят восьмом, — поправила баба Маня. — А коровушек за мной, бывало, и по тридцать закрепляли.
— О том и речь! — совсем уж вошел в раж Валенок. — Мария Никаноровна за свою трудовую жизнь столько молока надоила, что, если не каждому жителю Москвы, то уж нашей области точно досталось по кружечке. Помню, Ирка ваша в класс приходила с газетой, хвасталась: «Моя мама снова первая в районе по надоям!»… Вот кого жалеть надо! А вы раскудахтались: «Ох, Раиса Максимовна! Ах, Раиса Максимовна!» А она руки свои к чему приложила? Разве, что плешь муженьку гладила! Вот, если бы она, когда он глупости со страной творил, поварешкой его по башке шваркнула, вот тогда б я ее зауважал, и сейчас вместе с вами за нее переживал бы.
Серафима с Татьяной, не говоря уже о Молчунье, сидели, языки прикусивши, но по недовольным их лицам видно было, что не согласны они с такой грубой позицией.
— Ты на нас не серчай, Андрюша, — примирительно заговорила баба Маня. — Какие добрые дела за Раисой Максимовной водятся, мы, конечно, не знаем, да только, чтоб человека болящего пожалеть, разве нужно особое знание? Вот у меня к ней такая жалость, как бывает, когда песню печальную поешь про ямщика, который в степи замерзает. Я ж не знаю, что за человек он был. Может, выпивал крепко, может, руку на жену поднимал, может, и почище за ним грехи водились, а вот жалко его и все. А жалость, Андрюша, она ведь сердце смягчает. Батюшка тут по телевизору выступал, сказал, что это чувство Богу угодное. Православный человек, он всегда жалостливым был.
— Эх, чего с вами толковать?! — досадливо крякнул Валенок, вставая со стула. — Вам теперь ящик вместо головы. — Он кивнул на телевизор. — Ну, бывайте, женщины-гражданки! Я пойду, пожалуй, а то еще наговорю чего обидного.
И снова каждой ручку пожал. Мол, хоть и разные у нас понятия, а желаю остаться с вами в добрых отношениях…
