Беккера. Его глаза под толстыми стеклами очков, до переносья которых он то и дело дотрагивался указательным пальцем левой руки, никак не сочетались с его сердитым лицом, с энергично шевелящимися губами, задающими вопрос за вопросом, – такими эти близорукие глаза были добрыми и сочувствующими.
Будто штурмбаннфюрер Беккер одолжил их у кого-то, кто знал и любил Пауля Кесслера. Вернее, Дмитрия Варгасова.
Потом, уже гораздо позже, Диме неоднократно казалось, что он узнает эти сильно щурящиеся под толстыми стеклами глаза, напряженно следящие за ним в самых неожиданных местах, узнает характерный жест, которым Беккер поправлял очки…
Но это обычно длилось лишь мгновение: штатский человек с глазами штурмбаннфюрера исчезал в толпе так же внезапно, как и появлялся. И взволнованный Варгасов тут же начинал доказывать себе, что ему, конечно, померещилось.
Дима медленно шел бульваром, тянущимся по Унтер-ден-Линден. От старых, многократно воспетых поэтами лип, некогда стоявших в четыре ряда по обеим сторонам сквера, не осталось и следа. В тридцать шестом по приказу Гитлера эти липы, гордость Берлина, как и знаменитые тополя на Карл-плац, посаженные еще в семнадцатом веке, вырубили и воткнули вместо них молодые саженцы.
Вильгельм Первый когда-то с гордостью наблюдал, как его «длинные парни» вытаптывали Люстгартен – чудо, сотворенное на зыбком болотистом месте. Гитлер, с не меньшей гордостью, следил, как по Линден- форуму маршируют его «черные парни».
А чтобы большее количество людей испытывало такое же чувство – хотя бы из тех, кто вечерами любит фланировать в задумчивости по скверу, – приказал уничтожить старые разлапистые деревья, отгораживающие гуляющих от улицы.
Варгасов присел на скамейку – у него еще было немного времени до встречи с Вилли. Сквозь реденькие деревца хорошо просматривалась центральная магистраль Берлина. Да, тех лип, о которых писал Гейне, уже три года как нет. «Лунным светом пьяны липы…»
До лунного света было еще далеко. Тихо и чинно прогуливались со своими боннами аккуратные дети – белоснежные гольфы, фартучки, тщательно причесанные, волосок к волоску, головки! Это – не сорванцы с Оленьего вала.
Сколько там бывало шума, визга! Сколько беготни! Да и как не быть? Ни в штандер, ни в лапту, ни в салочки, сидя не поиграешь… А в прятки? Это же целый детектив, начиная с процедуры, выясняющей, кому «водить»! В этих выборах тоже проявлялся характер. Более мягкие и безобидные пользовались, скажем, такой считалкой: «Эники, беники ели вареники…»
Более агрессивные не признавали таких дурацких слов.
– Вышел месяц из тумана, – дирижировал кто-нибудь ладонью, стоя в тесном кружке и ведя отсчет. – Вынул ножик из кармана. Буду резать. Буду бить. Все равно тебе водить…
Тот, кому не везло, брел к дому и, уткнувшись головой в скрещенные руки, вдыхая запах леса, шедший от темных круглых бревен, рассматривая от нечего делать давно знакомые прожилки, трещинки, всяких жучков и паучков, разомлевших на стене от летней жары, монотонно бубнил:
– Пора – не пора, иду со двора, кто за мной стоит, тот в огне горит, кто не спрятался, я не отвечаю…
А потом начинались поиски. «Кто не спрятался, я не отвечаю!» Но прятались все. Да так изобретательно, в таких неожиданных местах, что найти бывало нелегко. Семь потов сойдет! А вроде бы весь двор – на ладони.
Нужно было идти, а вставать не хотелось! Липы, как ни молоды они были, все же благоухали. Наверное, не так, как те, старые, но все же… Многие – Варгасов знал – не любили этот запах. А вот Гейне любил! Впрочем, поэт ценил не только сладковатый аромат. «Листик липы – точно сердце»… – утверждал он. А его загрустивший герой на расспросы возлюбленной, что с ним и чего он, мол, хочет, без стеснения раскрыл девушке свою душу:
…Тогда, на Воробьевых горах, они с Маринкой не были укрыты медвежьей полостью. Но им не было холодно. А уж как весело, когда они мчались на санках вниз! Аж дух захватывало… Да, настроение у них тогда бывало прекрасное. Не то что у него вчера!
Вчера ему так и не удалось пробраться к рации, надежно спрятанной Кесслером и до сих пор служившей им безотказно! К Диминому ужасу все подходы к ней были перекрыты: маршировали солдаты, играли оркестры, толпились зеваки, обожающие бравурные мелодии…
Варгасов, уже потерявший осторожность, несколько часов бродил по тому району: ему немедленно надо было передать в Центр сведения о провокации в Глейвице, добытые Вилли, служившим в Имперской канцелярии. Но, увы… Прямо хоть на глазах у всех прорывайся сквозь оцепление, доставай из тайника рацию, надевай наушники, выстукивай ключом позывные. Пришлось вернуться ни с чем…
А сегодня днем он позвонил Вилли и назначил свидание: может, есть еще какие-нибудь: сведения?
Дима давно пришел к решению: раз они никак не могут проникнуть в лабораторию Пфирша, надо делать что-то другое. Мелкие ли, крупные ли они добывали сведения, какая разница? Лишь бы те были полезны Москве.
И хоть Кесслерам не дали никаких связей, не вывели даже на местных антифашистов, они все же сумели узнать кое-что нужное для родины: Максим Фридрихович старался по своей линии, Дима – по своей. Да еще Шварц им хорошо помогал! А вчера вот – так не повезло: не сумел сообщить о Глейвице.
Дима заспешил: было уже без десяти восемь, а заставлять Вилли ждать не хотелось. Как же смотреть ему в глаза после случившегося? Парень так старался!
Сколько они уже знают друг друга? Пожалуй, месяцев восемь… Неужели с той февральской выставки древнеяпонского искусства, где они случайно встретились, прошло столько времени? Ну и летят дни…
…Они тогда быстро разговорились: Вилли был в этом плане легким человеком. Диме такое давалось труднее. Они поболтали о выставке. А потом, когда выяснилось, где Вилли работает, и особенно тогда, когда в откровенную минуту тот рассказал, что имеет дело с секретными бумагами, Варгасов понял, что этого парня упускать нельзя. Что-то подсказало Диме – иногда реплика, иногда ироничный взгляд, иногда горькое выражение лица, – что Вилли не прикипел сердцем к германской действительности.
А после того как Шварц рассказал Диме о своих переживаниях о хрупкой темноволосой Берте, которую не сумел спасти, Варгасов окончательно пришел к выводу, что Вилли – тот человек, на которого можно опереться…
Ворота были еще открыты, поэтому запасная калитка, через которую они нередко попадали сюда, не потребовалась. Дима шел по чистеньким, посыпанным ярким песком аллейкам к условленному месту и совершенно механически командовал себе: «Сейчас налево, к Лотхен». И вот уже глаза останавливаются на крупной готической вязи, выбитой на белом мраморе: «Здесь похоронена наша маленькая Лотта…» Теперь –
