прямо, там будет Лумпи. Точно! «Здесь покоится мое солнышко – Лумпи…» Снова чуть левее, к господину Шнукке, о котором сказано: «Наш милый Шнукке, верный товарищ»…
И, наконец, – шикарная черная полированная стела, с короткой, но такой внушительной надписью: «Хайди фон Пеништрант». И все. Но разве недостаточно? Разве приставка «фон», хоть и у собаки, не говорят сама за себя?
Именно лаконичностью и солидностью надписи привлек Диму к себе «аристократ» Хайди… Не хотелось сидеть около всяких плебеев, чтобы глаза мозолили слюнявые слова вроде: «Здесь лежит мой золотой мальчик…» или «Ты был солнцем моей жизни в радостные и трудные дни…»
Когда Варгасов впервые пригласил Шварца сюда, Вилли очень удивился, и даже переспросил, думая, что он не расслышал:
–ѕСобачье кладбище?
– Да, да, именно собачье. А чем это тебя не устраивает? Кстати, ты был там хоть раз?
– Не был… – Вилли растерянно пожал плечами.
– Вот и хорошо! Посмотрим, как Геринг заботится о своих покойных подопечных.
– О ком?
– Что ты сегодня такой бестолковый? – притворно рассердился Дима. – Ты не знаешь, что Герман Геринг – председатель общества защиты животных? Ну, тогда мне понятно, почему все время задаешь вопросы…
Варгасов положил смущенному Шварцу руку на плечо: ничего, мол, не великое упущение!
Они стояли в тот день у входа в метро, над которым висела огромная буква U, сообщающая о том, что именно здесь можно попасть в подземку. Вокруг никого не было: промозглый апрельский ветер загнал берлинцев в дома. Это было на руку Диме и Вилли – они могли спокойно, не опасаясь, что их подслушают, поговорить.
Чтобы окончательно не замерзнуть, молодые люди все время ходили, подняв воротники своих «регланов». А когда особенно сильный порыв ветра грозил унести их головные уборы, оба хватались ѕ один за небольшую, с ярким перышком, «тирольскую», шляпу, другой ѕ за берет, непрочно сидящий на затылке. Диме надоело мерзнуть, и он натянул перчатки на покрасневшие руки: вот так-то будет лучше, теперь можно спокойно сторожить свою элегантную шляпу! Потом улыбнулся, что-то вспомнив:
– А знаешь, почему мне пришла мысль о собачьем кладбище?
– Понятия не имею!
– Иду я несколько дней назад по улице и вдруг вижу роскошную витрину, где выставлены кроватки с матрацами, коляски, одеяла, подушки, туфельки, сапожки, всевозможные игрушки, вплоть до заводного мотоциклиста в шлеме… Я решил, естественно, что вся эта красота для ребятишек! И вдруг читаю крупную надпись на стекле: «…Благородная собака найдет соответствующий уход только у Майснера». И, наверное, находит! Геринг не дает четвероногих в обиду! Это двуногим, особенно, если они красные, красноватые или даже розовые, он поклялся размозжить голову своим кулаком. А бессловесных тварей он будет защищать с пеной у рта!
Варгасов усмехнулся:
– Это ж надо подумать! Геринг, для которого ничего не стоит убить тысячи людей, нежно любит животных! Какая-то патология…
Неожиданно пошел дождь. Дима глянул на быстро намокавший, темневший прямо на глазах, серый берет Вилли и потащил того в метро. Там было душно и людно. Варгасов вынул блокнот, быстро набросал адрес, схему кладбища, где он уже побывал, и сказал:
– Завтра в семь, у Хайди фон Пеништранта.
С тех пор так и повелось: если им надо было уединиться, они встречались возле старины Хайди, который и не подозревал, какую он оказывает услугу двум мужчинам, грустившим на скамеечке подле его могилы. Ведь не один только Геринг в Германии неравнодушен к животным! Не один Канарис трясется над своей таксой по имени Зегшль! Есть и другие – любящие и скорбящие…
Вилли уже сидел, ссутулившись, на лавочке и смотрел на витиеватые буквы, выбитые в черном мраморе, когда тихонько подошел Дима. И тому, в который уж раз, стало не по себе! Шварц здорово сдал за время их знакомства – осунулся, поблек: видно, его постоянно мучило чувство вины перед Бертой… А каким, наверно, здоровяком он был до страшной «Хрустальной ночи»!
Варгасов в те времена не знал этого парня. Но легко мог представить себе, как он выглядел раньше.
…Все умерло, все сгорело в тот миг, когда полыхало маленькое заведение Ицхока Ашингера, дальнего родственника того знаменитого Ашингера, которому принадлежали кафе и столовые, рассчитанные на среднего берлинца, у которого не такой уж тугой кошелек. А у скромного Ицхока было и того дешевле!
Как-то раз Вилли зашел пообедать в кафе, где было всего несколько столиков под яркими скатертями, и, наверное, больше бы там не появился, если б на смену хозяину, суетливо обслуживающему «важного гостя», не вышла его дочь.
Это была тонюсенькая девушка лет семнадцати, с темными волосами, собранными на затылке в тугой узел, белой, не типичной для брюнеток кожей и огромными, золотисто-карими, грустными глазами.
Это странное выражение сохранялось у Берты всегда. И тогда, когда она, сменив отца, бесшумно захлопотала около Шварца. И тогда, когда тот через несколько дней, непонятно почему, снова пришел в это бедненькое кафе. И тогда, когда уже имел в нем свой определенный стол, став постоянным посетителем, когда лениво отщипывал в ожидании еды корочки от румяных булочек, горкой лежащих в хлебнице, рассеянно просматривая прикрепленные к палке свежие газеты. И даже тогда, когда он пригласил Берту отпраздновать с ним Рождество…
В ту ночь им отовсюду улыбался святой Клаус. Добродушно щурился традиционный жареный поросенок, с традиционной петрушкой во рту. Все вокруг было зелено от еловых веточек. Но глаза у Берты, несмотря на то что она смеялась и танцевала, распустив свой взрослый узел, все равно о чем-то молили.
То же было и в «Сильвеетер нахт», в новогоднюю ночь. Ничто не могло изгнать из этих золотисто- карих глаз умоляющего выражения. Но ведь до «Хрустальной ночи» было еще далеко. Погромы и аресты не носили пока массового характера. Неужели предвидела? Неужели предчувствовала?
А вот Вилли старался в то время не думать, что это так серьезно! Зато, когда он через два дня после той страшной массовой акции вернулся в Берлин из командировки и, все узнав, помчался к старому Ицхоку, он прозрел окончательно. А прозрев, в один час потерял свой яркий румянец и молодой блеск несколько наивных глаз, приобретя седые волосы, которые в его почти белой шевелюре не были заметны.
Потом он, не задумываясь над тем, во что это может вылиться, как на работу, ходил к пепелищу Ицхока Ашингера, будто среди развалин и обуглившихся столов мог отыскать потерянное. Соседи, привыкнув к регулярному появлению Вилли, поборов страх, рассказали ему, как все произошло.
Как среди ночи в дом ворвались эсэсовцы… Как били и крушили все в маленьком кафе, а потом подожгли… Как тащили из постелей Ицхока и его жену… Как волокли за прекрасные волосы к зарешеченной «Зеленой Мине» Берту – прямо со сна, в длинной белой рубашке: ослепительное пятно в красной от пламени ночи…
Если бы Вилли, забредший в минувшем феврале на выставку древнеяпонского искусства, не повстречал там Пауля Кесслера и не разговорился с ним, если бы они, как-то сразу потянувшись друг к другу, не подружились, если бы со временем не открылись в своих взглядах и помыслах, если бы Пауль не направил отчаянье и ненависть Вилли в нужное русло, еще неизвестно, что бы произошло.
А теперь Шварц мстит фашистам, добывая сведения для Кесслера. Единственно, что его волнует, это мизерность, как ему кажется, той информации, которой ему удается разжиться.
Дима, правда, его утешает. Говорит, что им трудно себе представить, насколько важными могут быть те или иные сведения, так как не ясна вся картина в целом. И все же…
– Ну, что, дружище, пообщался с Хайди?
Вилли вздрогнул, когда Дима присел рядом. Потом лицо его немного оживилось. Но Варгасов окончательно понял, что пора закругляться с этими кладбищенскими встречами: они плохо действуют на
