наперекор разбушевавшейся пурге. Я неотрывно смотрел на старую хозяйку, готовый от счастья вскочить со своего места и расцеловать её в морщинистые щёки. А когда, сняв котелок с огня, она пододвинула ко мне низенький стол, покрытый белоснежной скатертью, и поставила на него миску с дымящимся кушаньем, я не удержался и, уткнувшись ей в грудь, разрыдался от нестерпимой радости.
— Бедное, бедное дитя, — проговорила она, ласково обнимая меня.
Я рыдал, не в силах успокоиться, а она, мягко высвободившись, взяла ложку и поднесла немного похлёбки к моему рту, уговаривая меня хоть немножко поесть. Чтобы угодить ей, я послушался и, к моему удивлению, смог проглотить целую ложку. Она начала кормить меня, как младенца, придерживая сзади за плечи, пока я не поднял на неё глаза и не улыбнулся. Тут она вложила ложку мне в руку и велела хорошенько поесть, потому что это будет мне на пользу. Я послушался и вскоре действительно почувствовал, что ко мне возвращаются силы. Тогда она подвинула к очагу старомодную кровать, стоявшую возле стены, и заставив меня улечься, присела у меня в ногах и запела. Одна за другой старинные баллады текли из её уст по камням древних мелодий, а голос её был сильным и свежим, как у молодой девушки, поющей от того, что песня переполняет ей душу. Почти все её песни были грустными, но мне в них слышалось утешение. Одну из них я помню и сейчас. Звучала она примерно так:
Ехал сэр Агловаль как–то ночью домой Средь могил по погосту, дорогой прямой. Вдруг от страха скакун его дико заржал, Так что мёртвый и тот бы из гроба восстал, Что под камнем тяжёлым, в земной глубине Опочил в погребальной своей пелене. Но наездник сердито пришпорил коня. Тот волчком закрутился, уздою звеня, И глазами сверкая, как вкопанный встал — Только пот по бокам в три ручья побежал. Смотрит рыцарь: на камне, в ночной тишине Призрак девы несчастной рыдает во тьме. Пряди длинных волос на поникших плечах Тусклым золотом в лунных мерцали лучах, А кресты наверху и тела под землёй Неподвижно дремали под бледной луной. Вдруг запела она с безысходной тоской, Словно ветер осенний над нивой пустой: Ах, как сбиться с пути легко всегда! Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда. А потом лишь дожди да седой рассвет. Прежней жизни не жди, её уж нет. Ах, как трудно не сбиться порой с пути! Летней ночью как трудно себя блюсти! Страстный вздох, страстный взгляд, устоять невмочь — И в студёный день обратится ночь. «Не прогневайся, дева, мне дерзость прости, Но рыданья твои я не в силах снести. Светлый призрак, скажи, в чём обида твоя? Может, рыцарский меч отомстит за тебя? Иль молитва простая монашки святой, Словно чаша холодной воды ключевой, Успокоит несчастную душу твою, Сотворив ей обитель в небесном краю? Только взор твой так странно волнует меня, Будто страстью знакомой мне сердце дразня. Я оставлю и землю, и солнечный день, Чтоб с тобою сойти в полуночную тень, Коль согласна со мной ты судьбу разделить И на грудь мне головку свою приклонить». Дева, с возгласом горьким с надгробья вскочив И в отчаяньи руки свои заломив, Рассмеялась с такой неизбывной тоской, Что тотчас мертвецы глубоко под землёй, Застонав, шевельнулись в дубовых гробах, И листва задрожала на тёмных ветвях. «Неужели он снова, с любовью шутя, Ради страсти тщеславной погубит меня? Я однажды поверила слову его, Но из пламенных клятв не сбылось ничего. Он жениться на мне обещал по весне, Только это, должно быть, привиделось мне. А когда моя дочка весной умерла, Я за ней, обезумев, в могилу сошла». «Неужель ты Адела моя? Но постой! Я знавал тебя бедной крестьянкой простой, А теперь ты, как ангел небесный, светла, Словно выпавший снег, твоя кожа бела!» «Но сословий людских между мёртвыми нет, — Дева с кроткой улыбкой сказала в ответ. — Это Смерть нас встречает за кругом земным И величье дарует крестьянкам простым». «Но поведай мне, где наша бедная дочь? Где блуждает она в эту лунную ночь?» «Не тревожься — в соборе Святого Петра Беспечально резвится она до утра. Там во мраке, где дремлет старинный орган, С нею в прятки играет святой Иоанн. Витражи под луной величаво блестят, Все апостолы чинно на месте стоят, Только он потихоньку спускается к ней И подолгу играет с дочуркой моей. И тогда я по свету печально брожу На родные места со слезами гляжу. Но о дочке любимой душа не болит — Знаю, добрый апостол за ней приглядит». «Ты светлее луны и прекраснее дня, Нету девы на свете прелестней тебя!» «Что ж, коль ты не боишься, спускайся сюда, Но не трогай меня, или будет беда. Я слаба, хоть и знаю — да мне ли не знать? — В нашей радости горе таится опять!
