Всё снесу. Будь что будет. Сядь рядом со мной. Ты ведь любишь меня, хоть любовью земной». Мигом спешился рыцарь, и робок, и смел; Бедный конь его молнией прочь полетел, Но у самых ворот бездыханный упал. А хозяин его на коленях стоял Возле девы прекрасной в восторге немом, В поцелуе извечном забыв о былом, Хоть устами к устам прикоснуться не смел, До рассвета на бледную деву глядел, Неотрывно речам её тихим внимал, Нежным взглядом ей руки и плечи ласкал. Ну а что было сказано тёмной порой, Пусть навеки останется тайной святой. И была эта встреча средь старых крестов Слаще прежней любви, слаще девичьих снов. Как она подарила блаженство тому, Кто когда–то поверг её в смертную тьму, Пусть навеки останется тайной; но тот, Кто воистину любит, блаженство найдёт, Даже взора любимой довольно тому, Не нужны поцелуи для счастья ему. «Приходи ко мне, милая, завтра опять. Каждый вечер я буду тебя поджидать. Мёртвой деве война и нужда не страшны, В целом свете не сыщешь прекрасней жены. Ей забота одна в суматохе людской — Ждать, пока муженёк возвратится домой». И заметили слуги, что их господин Стал частенько бродить в полнолунье один, А в безлунные ночи, кругла и полна, В одинокую спальню входила луна. Из–под кованой двери косые лучи Жутким призрачным светом сияли в ночи, И служанки, привычно на зов торопясь, Пробегали скорее, от страха крестясь, А влюблённые тихо сидели внутри И о чём–то шептались до самой зари. И когда тонкий месяц на небе вставал, Иоанн до рассвета с девчушкой играл, Чтоб несчастная мать до утра побыла С тем, кого на земле удержать не смогла. И любовь их была высока, как луна, Одинока, безгласна и счастья полна. Как–то в сумерках сэр Агловаль задремал, И приснилось ему, что он горько рыдал. Сильный воин бесстрашный, на слёзы скупой, Он рыдал, как младенец, той ночью глухой. Он проснулся: пред ним в полуночной тиши Милый призрак явился, услада души. А во сне он шагал по тропинкам лесным, И Адела предстала, как прежде, пред ним, Но спустился туман, и она без следа Вдруг исчезла, оставив его навсегда. И заплакал наш рыцарь над тягостным сном В покаянном отчаяньи, в горе слепом. Долго он по Аделе погибшей рыдал Но внезапно вокруг лунный свет заблистал, И прекрасная дева явилась пред ним, Сновиденье рассеяв сияньем своим. Вожделенна, как грешной душе благодать, Как отрада для сердца, уставшего ждать. В этот миг обо всём Агловаль позабыл, С пылкой страстью в объятья её заключил. Дева вскрикнула дико, забилась, и вмиг Свет в прозрачном лице охладел и поник. Он от ужаса вздрогнул, очнулся — глядит: А в руках его мёртвое тело лежит. И с тех пор ни с луной, ни в безлунную тьму Светлый призрак уже не являлся ему, Только в ветре порой детский голос звенел, Горько плакал и песенку жалобно пел. Ах, как сбиться с пути легко всегда! Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда. А потом лишь дожди да седой рассвет. Прежней жизни не жди, её уж нет. Это была одна из самых простых её песен; может, поэтому я запомнил её лучше других. Пока она пела, я пребывал в блаженстве элизиума; мне казалось, что другая, великая и богатая душа нежно поддерживает, обнимает, окутывает мою душу всей своей полнотой и щедростью. Мне чудилось, что она может дать мне всё, чего я когда–либо желал, что мне уже никогда не захочется расстаться с нею, что я был бы счастлив вечно слушать её песни и есть её похлёбку день за днём, сколько бы ни прошло лет. Хозяйка всё пела и пела, и я незаметно заснул.
Проснувшись, я не сразу понял, ночь сейчас или день. В очаге алели полупогасшие угли, но в их свете я всё–таки разглядел, что хозяйка стоит в нескольких шагах от моей постели, спиной ко мне и лицом к той двери, в которую я вошёл. Она плакала, плакала бурно, но очень тихо; казалось, слёзы безудержно льются прямо из её сердца. Она постояла так несколько минут, а потом медленно повернулась лицом к соседней стене. Только сейчас я заметил, что там тоже была дверь; более того, посередине двух других стен тоже виднелись двери.
Когда хозяйка повернулась ко второй двери, слёзы её иссякли, но уступили место негромким вздохам. Время от времени она закрывала глаза, и тогда с её уст срывался лёгкий, кроткий вздох, исходивший из самой глубины души.
Когда веки её снова поднимались, вздохи становились тяжёлыми и очень печальными; казалось, они сотрясают всё её существо. Потом она повернулась к третьей двери, и внезапно из груди её вырвался сдавленный крик, то ли страха, то ли сдерживаемой боли. Но она, казалось, мужественно взяла себя в руки перед лицом мучительного смятения, и хотя до меня то и дело доносились приглушённые вскрики, а порой и стоны, сама хозяйка ни разу не шелохнулась, не повернула головы, и я ничуть не сомневался, что глаза её
