увела тебя с собой.
— Как только я увидел его, — заговорил рыцарь, — то сразу понял, что земные доспехи и оружие тут не помогут и моей душе придётся противостать ему лишь собственной, ничем не защищённой силой. Тогда я расстегнул шлем, швырнул его на землю и, не выпуская из рук боевой топор, стоял, неотрывно глядя ему в глаза. Он шёл на меня, отвратительный и ужасный, но я не шевелился и не отходил ни на шаг, ибо там, где не справляется обычная сила, должна победить выдержка. Он подходил всё ближе и ближе, пока его жуткая физиономия не оказалась возле самого моего лица. Смертельная судорога пробежала по моему телу, но, кажется, я так и не сдвинулся с места, потому что неожиданно он трусливо съёжился и отступил. Не теряя ни секунды, я ещё раз с силой рубанул по стволу его дерева, так что от удара зазвенел весь лес, и, взглянув на него, увидел, что он кривится и корчится от ярости и боли. Он снова попытался подойти ко мне, но на этот раз отступил ещё быстрее. Тут, больше уже не глядя в его сторону, я начал что есть силы наотмашь рубить по корявому стволу, пока он не затрещал; огромная крона накренилась и мгновением позже с глухим ударом упала на землю. Я поднял голову: злобный призрак исчез. Больше я никогда не видел его и ни разу не слышал о нём во время своих странствий.
— Это был славный бой. И ты выстоял до конца! Ты настоящий герой, мой милый! — воскликнула дева.
— Но скажи мне, — промолвил рыцарь, — ты всё ещё любишь того юношу?
— Конечно, — кивнула она. — Как я могу не любить его? Он вызвал меня из забытья, которое хуже смерти. Он полюбил меня. Я никогда не смогла бы принадлежать тебе, если бы он первым не взыскал меня. Но его я люблю совсем не так, как тебя. Он был для меня всего лишь месяцем во тьме ночи. Ты же, любимый, — ясное солнце золотого дня!
— Ты права, — согласился благородный воин. — Было бы трудно хоть немного не полюбить того, кто так много для тебя сделал. Мне не хватит слов, чтобы сказать, как многим я и сам ему обязан.
Рядом с ними я почувствовал себя жалкой, себялюбивой тварью, но сердце моё разрывалось от боли и одиночества, и я не сдержался:
— Тогда позволь мне остаться твоим ночным месяцем, о прекрасная дева! — вскричал я. — Ведь даже самые ясные дни порой становятся хмурыми. Так пусть же в серые дни мои песни хоть немного утешают тебя, как какое–нибудь старое, высохшее, полузабытое существо, явившееся миру давным–давно, в скорбный час незавершённого рождения, но всё равно прекрасное в своё время.
Они сидели молча, и на мгновение мне показалось, что они слышат и слушают меня. Глаза прекрасной девы стали глубже и темнее, их медленно наполнили слёзы и, пролившись, потекли по щекам. Потом рыцарь и его возлюбленная встали и, взявшись за руки, пошли в другой конец зала и, проходя мимо меня, посмотрели в мою сторону. Они исчезли за какой–то дверью, но перед тем, как она захлопнулась, я успел разглядеть за ней богато украшенную спальню, увешанную великолепными коврами. Я не двигался с места; в груди у меня застыл целый океан стенаний. Нет, больше я не мог здесь оставаться.
Она была близко, но увидеть её я не мог; она была совсем близко, в объятиях того, кого любила сильнее, чем меня, и я не хотел её видеть, не хотел оставаться рядом.
Но как, как убежать прочь от той, кого любишь больше всех на свете? На этот раз я прекрасно помнил заветный знак, потому что с самого начала видел, что не могу войти в круг здешних людей, и помнил, что сейчас я смотрю, слышу и двигаюсь лишь в собственном видении, в то время как они пребывают в реальной жизни. Я тщетно оглядывался по сторонам в поисках знака, но долго не мог его найти, потому что старательно избегал смотреть именно туда, где он был начертан: он светился тускло–багровой печатью на двери той самой сокровенной спальни, где скрылись влюблённые. Мучительно застонав, я резко толкнул её — и упал к ногам древней старухи, которая так и сидела возле своей прялки. Вся бездна вздохов и стонов, давящих мне сердце, вмиг растаяла и вырвалась наружу бурей бесслёзных рыданий. Тут я то ли лишился чувств, то ли просто заснул — не знаю.
Открыв глаза, я почувствовал, что не могу пошевелиться, но тут же услышал, что хозяйка снова поёт. Вот что она пела:
Поднявшись, я знал, что люблю белую деву ещё сильнее, чем раньше.
Потом я подошёл к Двери смятения, открыл её и, шагнув за порог, неожиданно оказался на многолюдной улице, запруженной толпами деловито снующих туда и сюда мужчин и женщин. Я мгновенно узнал это место и, привычно свернув в сторону, печально зашагал по тротуару, как вдруг внезапно увидел, что навстречу мне спешит лёгкая фигурка, которую я хорошо знал (ХОРОШО ЗНАЛ! какие вялые, бессмысленные слова!) в те годы, когда полагал, что детство навсегда осталось позади, и незадолго до того, как попал в Волшебную страну. Тогда Грех и Горе шли в моей жизни рука об руку — и слава Богу, что так! Каким неизменно дорогим было мне её лицо! Оно покоилось у меня в сердце, как ребёнок покоится в своей чистой, мягкой постельке. Но встретиться с ней я не мог.
«Что угодно, только не это!» — сказал я себе и, резко свернув в сторону, взлетел по ступенькам прямо к двери, на которой, как мне показалось, был начертан таинственный знак. Я торопливо рванул ручку — но попал не в старую хижину, а в её собственный дом! Не помня себя, я побежал по коридорам и залам и остановился перед дверью, ведущей в её спальню.
«Её всё равно нет дома, — подумал я. — Я только взгляну на старую комнату ещё один, последний раз».
Я тихонько приоткрыл дверь и остолбенел. Передо мной распахнулся огромный величественный собор. Густой, звучный голос массивного колокола поплыл под сводами пустого здания, сотрясая стены и гулким эхом отдаваясь в самых дальних углах. Церковные часы пробили полночь. В верхний ряд окон, освещающий хоры, заглянула луна, и в её бледном свете я разглядел, что по противоположному проходу (сам я стоял в поперечном нефе) царственным, но немного нетвёрдым и нерешительным шагом движется чья–то фигура в белом, то ли одетая для ночного сна, то ли убранная для той длинной ночи, что слишком глубока для дневных помышлений. Неужели это она? И точно ли это её спальня? Я пересёк весь собор и последовал за нею. Наконец она остановилась, поднялась по невидимым ступенькам и легла словно на высокую постель. Я поспешил туда, где смутно белели её одежды, и очутился перед гробницей. Лунный свет едва брезжил во мраке, и я почти ничего не видел, но, легонько проведя рукой по её лицу, по обнажённым рукам и ступням, почувствовал, какие они холодные. Они были из мрамора, но я знал каждую их линию.
Тьма стала совсем непроницаемой. Я повернулся и попытался на ощупь вернуться в неф, но вместо этого почему–то попал в маленькую часовню. Я слепо шарил руками по стенам, пытаясь отыскать дверь, но
