высказывания в том духе, что он сомневается, любит ли она его, упреки во всем, в чем только можно упрекнуть, и все это – как-то неконкретно и расплывчато. Нет, кажется, все было не так. Это Вика начала разговор, сам Феликс никогда первым заговорить не осмелился бы.
Она не обращала внимания на его участившиеся задержки на работе и внеплановые посещения университета, преимущественно в вечернее время. Холодность и отказ от близости списывала на его усталость, на перемены в настроении – на неприятности на работе и диссертацию, которую пора было уже заканчивать.
Он часто говорил о какой-то Эмме, преподававшей в его университете. Эмма то, Эмма се… А вот Эмма сказала… Она тоже так думает. Или: Эмма считает иначе. Вика даже не думала ревновать – она была уверена в себе и в чувствах своего жениха – ведь он обещал любить только ее одну. И потом, как можно ревновать к преподавательнице? Раз эта Эмма преподает в университете, значит, ей уже много лет. По крайней мере, гораздо больше, чем ей, Вике.
– Знаешь, какая у нее фамилия? – сказал Феликс однажды. – Гамильтон! Ее зовут Эмма Гамильтон, как ту самую леди Гамильтон. Правда, красиво? – спросил он с глупой улыбкой.
Вика ничего красивого в этом не нашла. Ее начало раздражать частое упоминание имени этой дамы, и вообще надоели частые разговоры об Эмме, будто та была их близкой родственницей.
– Я думаю, это знак, что наши с Эммой пути пересеклись, – продолжал Феликс. – У моей бабушки хранится вещь, которая когда-то принадлежала леди Гамильтон. Она много значит для нашей семьи, поэтому бабушка ею очень дорожит. Это брошь с рубинами. Вернее, ее обломок.
– В виде букета тюльпанов? – спросила Вика.
– Да. А ты откуда знаешь?
– Нам о ней в ювелирке на уроке Павел Аркадьевич рассказывал.
Эмма была любима и любила сама, у нее росла маленькая дочь – казалось, счастье будет бесконечным. Его не омрачила даже кончина мужа, Уильяма Гамильтона. Наоборот, она разрешила ситуацию с затянувшимся любовным треугольником, которую не оставляли в покое газетчики. Теперь ничто не препятствовало влюбленным наслаждаться жизнью, и они могли считаться семьей, поселившись в небольшом домике в Уимблдоне, на юге Лондона.
Неспокойный XIX век лихорадило войнами. Английский флот отважно сражался с противником, принося славу своей стране. Родина чествовала своих героев и вновь провожала их на войну. В тот день Эмма проснулась от дурного предчувствия. Перед разлукой с Горацио она всегда плохо спала, а в этот раз ее мучили кошмары.
– Не уходи, – попросила она, прижавшись к любимому.
– Это мой долг. Я обязан быть на корабле. Не печалься, я скоро вернусь, – Нельсон нежно поцеловал ее в губы, прижав к своей груди.
Рубиновая брошь, которую Эмма носила на платье, отстегнулась и упала на пол, она легла между влюбленными, отделяя их друг от друга.
– Это к беде! – испугалась Эмма.
– Что ты, милая, все будет хорошо. – Горацио поднял брошь. – Пойдем. Мне пора.
Она стояла в порту, глядя на уходивший вдаль корабль. По ее прекрасному лицу текли слезы – Эмма знала, что корабль уносит ее любимого навсегда.
Горацио так и не вернулся. Прославленный адмирал погиб в 1805 году в Трафальгарской битве.
После гибели возлюбленного леди Гамильтон оказалась в сложном финансовом положении: наследство сэра Уильяма было истрачено, а на небольшой капитал Нельсона она не имела прав. Она решила продать подарок адмирала – рубиновую брошь. Один старый итальянец предложил за нее хорошие деньги. «Все равно она мне счастья уже не принесет, потому что без любви счастья нет, а такую большую любовь, которая была у нас с Горацио, Бог дает только один раз», – рассудила она. Итальянец с ней не спорил. Он только пристально смотрел на Эмму своими жгучими черными глазами, словно собирался прожечь ее насквозь.
– E 'un peccato che questo secolo si trova su una bella donna. Dovrа cercare un rubino nuova amante, – пробормотал он напоследок.
– Что вы сказали, синьор? – не расслышала Эмма.
– Прощайте, говорю. Храни вас господь, леди.
Положение блистательной светской львицы становилось все хуже и хуже. Вырученных за брошь денег Эмме хватило ненадолго. Привыкшая к роскоши, она их быстро промотала. К 1813 году леди Гамильтон была уже в долгах, как в шелках. Просьбу, содержавшуюся в завещании национального героя Англии адмирала Нельсона, – позаботиться о его возлюбленной, английское правительство оставило без внимания. Эмма очень страдала, утратив возможность жить на широкую ногу. Она пыталась забыться, топя свое горе в вине и таскаясь по мужчинам. Связи ее были беспорядочными, как у публичной девки. Общество не переставало удивляться, наблюдая, как скатывается на социальное дно та, о которой прежде мечтали все мужчины высшего света. Эмме иногда давали деньги джентльмены – в память о былой страсти, которую она разжигала в них одним лишь поворотом головы. Но эта благотворительность бывала лишь единовременной и не могла существенно ей помочь. Эмма Гамильтон ушла из жизни в пятьдесят лет от цирроза печени, следствия алкоголизма, в городе Кале, где она скрывалась от кредиторов. На её похороны пришли все капитаны и офицеры стоявших в Кале английских кораблей, надев парадные мундиры.
1942 г. Окрестности Львова
Лева шел, куда ступали ноги. По его щекам грязными ручейками текли слезы. Ему было жалко отца, мать, Яцека и себя, потому что он знал, что скоро погибнет. Вот сейчас он нарвется на немцев, которые его повесят на ближайшем суку, или умрет от голода, а может, утонет в болоте, коих вокруг полно. Но ему везло: немцы на пути не попадались, за пазухой еще болталась хлебная горбушка, и от смерти в болотах его бог миловал. Деревни почему-то тоже не встречались – все степь да степь, перемежающаяся с мелколесьем. Куда он шел – на запад ли, на восток, Лева не понимал. Раньше он думал, что определить части света просто. Где солнце взошло, там и восток. Это он знал точно, так как окна в их квартире выходили на восток, и по утрам дом наполнялся солнечным светом. Небо уже второй день подряд было затянуто тучами. Однако к ночи все же разъяґснилось. Полная красная луна зависла над деревьями, застряв в их корявых ветках. Казалось, ночное светило насквозь пропитано кровью. От своей польской бабушки Лева слышал, что на такую луну воют волки. Только волков ему еще не хватало! Он прислушался – никто не выл, только ветер шумел в листве, донося до него какой-то умопомрачительный запах. У Левы от голода обострилось обоняние, издалека его нос уловил в воздухе запах жареного мяса. Лева сам не заметил, как направился в ту сторону, откуда долетал божественный аромат.
Это была стоянка цыган. Низкий костерок, кибитка, привязанная к оглобле пегая лошадка. Людей рядом не было. Лева застыл на месте, спрятавшись под тяжелыми лапами старой ели. Пока он соображал, подойти ли ему поближе или, наоборот, скорее уносить ноги, надобность в принятии решения отпала.
– Ты тут один ховаешься?! Пошел! Геть! – чья-то стальная рука подтолкнула его вперед. Спотыкаясь, Лева выбрался из укрытия. Он опасливо обернулся и увидел лохматую физиономию молодого цыгана.
– Марко! – позвал он.
Тут же из чащи появился второй парень, похожий на него, как отражение в зеркале.
Услышав голоса, из кибитки выглянула женщина.
– Доброй ночи, панове, – поклонился Лева.
– Кто ты и куда идешь? – продолжал допрос цыган.
– Я Лева Гамильтон! Мой отец – Моисей Гамильтон, английский матрос! – оттарабанил Лева. – Я иду… я не знаю, куда иду.
– Дайте детенку поисты, – вступилась за него цыганка. Она подняла на него свои глубокие раскосые глаза. Смотрела долго и неотрывно, прямо в глаза, так, что у Левы заколотилось от волнения сердце. На него так еще никогда не глядели, даже бабушка смотрела не так пристально, когда он однажды разбил стекло и долго не признавался в своем проступке.
– Садись к костру, Гамильтон, – произнес Марко.
Леве дали запеченную картошку. Никогда раньше он не ел картошку прямо из костра, и ему показалось, что ничего вкуснее ее на свете нет и быть не может. Хрустящая, под черной горячей золой, она таяла на языке и приятно проваливалась в желудок.
