Она казалась потрясенной.
— У Леона Броудхаста есть внук?
— Если вы помните, он оставил сына. У того, в свою очередь, тоже был сын. Его зовут Ронни, ему шесть лет. Я нахожусь тут из-за него.
— Что они делают с шестилетним мальчиком?
— Этого я не знаю. И хотел бы спросить их об этом.
— Понимаю. Может, вы зайдете? — она широко повела рукой, так, что дрогнула ее грудь. В этом была какая-то неловкая грация. — Подождем вместе…
— Очень мило с вашей стороны, миссис Килпатрик.
Это ей не понравилось, словно этим именем я хотел напомнить ей о прошлом.
— Я бы просила называть меня мисс Стром, — сказала она. — Сначала это был мой псевдоним, но я уже много лет не пользуюсь другим именем.
— Я слышал, что вы — художница…
— Не слишком хорошая. Но я много работаю…
Она проводила меня в просторную высокую комнату, стены которой были увешаны картинами, большей частью без рам. Красочные линии и пятна на них производили впечатление незавершенности, а, может, их и невозможно было завершить. Окна скрывались за тяжелыми занавесями, исключая трехстворчатое окно в эркере. Сквозь ветви деревьев на дальних холмах мигали огни Саусалито.
— Прекрасный вид! — сказал я. — Но вы не будете против, если я занавешу окно?
— Буду вам очень благодарна. Вы думаете, что за мной наблюдают с улицы?
Я глянул на нее и понял, что она говорит серьезно.
— Кто за вами наблюдает?
— Ну… Джерри, Сьюзан и этот малыш…
— Это не слишком правдоподобно.
— Да, я знаю. Но у меня весь вечер такое чувство, словно за мной кто-то наблюдает. Собственно, задергивание штор не слишком поможет, у того, кто там сидит, глаза как рентген! Все равно, как вы его назовете — Бог или дьявол…
Я отвернулся от окна и снова заглянул в ее не привыкшее к людским взглядам обнаженное лицо.
— Я даже не предложила вам присесть…
Она указала на высокое старое кресло с жесткой спинкой.
— Мне хотелось бы присесть где-нибудь, где мы не будем на виду.
— Честно говоря, мне тоже.
Она проводила меня через холл в маленькую комнатку под лестницей, нечто вроде кабинетика, способного вызвать клаустрофобию своей теснотой. Скошенный потолок только с одной стороны позволял не наклонять голову. К стене кнопками был приколот плакат с текстом «Четырех перемен» Гарри Снайдера[9]. С ним контрастировало старинное изображение рыбацкого судна, бившегося в волнах на фоне черного, ощетиненного скалами мыса Горн. В углу стоял старинный металлический сейф с надписью на дверце: «Вильям Стром и Кº. Торговля лесом».
Моя спутница присела на угол стола возле телефона, предоставив мне удобное вертящееся кресло. Вблизи я чувствовал запах ее тела, он был приятным, хотя слегка неживым, словно запах сухих листьев. Меня волновало странное любопытство, мучит ли ее по-прежнему та страсть, по приказу которой она когда-то взбиралась с Лео Броудхастом к домику наверху каньона? Она увидела вопрос в моих глазах, но ошиблась, толкуя его. А может, не так уж и ошиблась…
— Я не такая уж сумасшедшая, как вам кажется, мистер. Раза два меня посещали мистические видения, и я знаю, что каждая ночь — это первая ночь вечности.
— А как быть с днями?
— Лучшие вещи я делаю ночью, — коротко ответила она.
— Я слыхал…
Она хватала на лету, а потому вскинулась:
— Вам что-то наговорила Марта…
— Она говорила о вас с глубоким почтением. Говорила, что вы спасли ей жизнь, когда она была молоденькой девушкой…
Это было ей приятно, но она не сменила темы.
— Вы знаете о моем романе с Лео Броудхастом. В противном случае, вы не произнесли бы этого имени.
— Я только объяснил, кто такой малыш…
— Видно у меня начинается паранойя…
— Возможно, самую малость… Это следствие одинокой жизни…
— Откуда вам это известно, доктор?
— Я не доктор, я лишь пациент. Моя жизнь также одинока…
— По собственной воле?
— Нет, это была не моя воля. Меня не выдержала жена. И я уже смирился с этим.
— Я тоже. Я полюбила одиночество, — заявила она без достаточной уверенности. — Временами я рисую ночь напролет. Мои художества не требуют дневного света. Я не рисую того, что отражает свет. Я изображаю состояния духа.
Перед моими глазами всплыли картины на стенах ее комнаты. Они скорее напоминали тяжелые контузии и открытые раны…
— Марта вам не говорила, что Джерри получил травму? Кажется, у него сломана рука…
На ее выразительном лице отразилась боль.
— Где он может быть?
— В дороге. Если, конечно, не нашел себе лучшего убежища…
— От чего он, собственно, скрывается?
— Вам это должно быть известно лучше, чем мне.
Она покачала головой.
— Я не видела его пятнадцать лет…
— Почему?
Она так развела руками, словно мне все о ней было известно. Это был жест женщины, отдавшей больше времени раздумьям и фантазиям, чем разговорам и действиям.
— Мой муж… мой бывший муж так и не простил мне Леона…
— Мне очень интересно, что могло случиться с Леоном…
— Мне также. Я поехала в Рено, чтобы развестись, он должен был приехать ко мне туда. Но так и не появился. Просто-напросто цинично пустил меня по ветру… — она говорила это легким, хотя и не лишенным горечи, тоном, как о чем-то давно перегоревшем. — Я не видала его с тех пор, как покинула Санта- Терезу.
— Куда же он поехал?
— Откуда мне знать? Я не получала от него никаких известий.
— Похоже, он уехал за границу…
— Откуда вы знаете?
— От Марты. Она утверждает, что ей сказали это вы.
Это слегка сбило ее.
— Возможно, я и говорила что-то такое… Лео часто обещал увезти меня на Таити или на Гавайи…
— Обещаниями он не ограничился. Насколько мне известно, он забронировал два места на английском судне, шедшем через Ванкувер в Гонолулу. Корабль назывался «Свенси Кастл» и отплыл из Сан-Франциско около 6 июня 1955 года.
— И Лео отплыл на нем?
— Во всяком случае выкупил билеты. Вас не было с ним?
— Нет. В это время я уже, по меньшей мере, неделю была в Рено. Видно, он уехал с другой женщиной…
