— Или один, — заметил я.
— О, нет! Лео не выносил одиночества. Кто-то должен был находиться при нем, чтобы он чувствовал, что живет. Собственно, это и было одним из поводов к тому, что я вернулась сюда, когда он меня бросил. Я хотела доказать себе, что смогу жить одна, что не испытываю в нем необходимости. Я родилась в этом доме, — она говорила так, словно все пятнадцать лет ожидала слушателя. — Это дом моего деда. Я воспитывалась здесь, у бабушки, когда моя матушка умерла. Это целое событие — такое возвращение в дом своего детства, одновременно интригующее и поражающее! Я чувствовала, что я невероятно молода и в то же время невероятно стара. Словно дух этого дома…
«Похоже на то, — подумал я. — В этом старомодном длинном платье, одновременно юная и древняя, внучка и бабка в одном лице, не лишенная шизофренического налета…» Она нервно встряхнулась, недовольная собой.
— Я совсем вас заговорила! Наверное, это жутко тоскливо!
— Ничуть! Меня интересует Лео. Я немного знаю о нем.
— Честно говоря, я тоже. Года два я засыпала с мыслью о нем и просыпалась в надежде увидеть его сегодня… А потом вдруг поняла, что совершенно не знаю его. Все в нем было внешним, вы понимаете?
— Не слишком…
— Ну, ведь вы знаете! Я хочу сказать, что у него не было внутренней жизни. Он был человеком действия — и это все. Весь он выражался в действии.
— В каком действии?
— Во время войны он участвовал в девяти или десяти десантах на Тихом океане. После войны выступал в регатах, играл в теннис, в поло…
— Немного же времени у него оставалось для женщин…
— Ему не требовалось много времени, — с терпкой иронией ответила она.
— Таким как он, мужчинам без внутреннего мира, это не нужно. Я понимаю, это похоже на ревность и обиду, но на самом деле все совсем не так. Я любила Леона, может, и сейчас люблю. Не знаю, что бы я делала, появись он сейчас на пороге…
Она глянула на дверь.
— А это возможно?
Она качнула головой.
— Я даже не знаю, жив ли он…
— У вас есть повод думать, что его нет в живых?
— Нет… Но я часто убеждала себя, что он мертв, чтобы легче перенести все это. Он ведь даже не позвонил мне в Рено…
— Для вас это было ударом?
— Я проплакала всю зиму. Но забилась сюда и как-то выстояла. Теперь моя жизнь словно проходит на экране…
— Вы никогда не чувствуете себя одинокой, мисс?
Она твердо глянула на меня, словно проверяя, не собираюсь ли я случайно ввалиться в ее жизнь. Видимо, убедилась, что не собираюсь, потому что ответила:
— Я всегда чувствую себя одинокой. По крайней мере, так было, пока я не научилась жить в одиночестве. Вы поймете, что я хочу сказать, ведь вы тоже одиноки. Эдакое вечное сожаление о самой себе, когда винить во всем можно только себя…
— Это мне знакомо, — подтвердил я, чтобы иметь возможность вернуться к разговору о ее замужестве, казавшемся мне зерном проблемы. — Почему вы ушли от мужа, мисс?
— Между нами все было кончено…
— Вы не тосковали по мужу или по сыну?
— По Брайану — нет. Он был груб со мной, этого я не могла простить.
Он угрожал, что убьет меня, если я попытаюсь забрать Джерри или хотя бы увидеться с ним. Конечно, я тосковала по малышу, но научилась обходиться без него… Сейчас мне уже и впрямь никто не нужен… в прямом смысле…
— А в переносном?
Ответом была улыбка, глубокая и настолько выразительная, словно ее лицо отражало тончайшие светотени мыслей.
— В переносном смысле все совсем иначе. Разумеется, я чувствовала себя предательницей. Больше всего меня мучила тоска по детям. Не только по Джерри, но по всем, которых я учила… Долго перед моими глазами стояли их лица, в ушах звучали голоса…
— Например, голос Марты Крендалл?
— Да, она была из моих детей.
— Вместе с Элом Свитнером и Фрицем Сноу…
Она глянула на меня сердито.
— Вы все обо мне разузнали, мистер! Я не такая уж важная фигура, поверьте мне!
— Возможно. Но на эту троицу я натыкаюсь постоянно. Они познакомились в вашем классе?
— К сожалению.
— Почему «к сожалению»?
— Потому что втроем они были взрывоопасны! Разумеется, вы слыхали об их лос-анжелесской эскападе?
— Да. Не совсем понимаю только, кто был вожаком. Элберт?
— Так считали все. Он один состоял на учете в полиции. Но лично мне кажется, что это была идея Марты. И именно она вышла сухой из воды, — задумчиво добавила она. — Ну, если можно сказать так о вынужденном браке с немолодым мужчиной…
— А кто был отцом ее ребенка? Элберт Свитнер?
— Об этом спросите у Марты, мистер, — она сменила тему. — Элберт действительно умер? Марта говорила что-то такое по телефону…
— Он был зарезан вчера. И не спрашивайте меня, кто его убил, потому что я этого не знаю.
Она в смятении глядела на пол, словно зарезанный лежал у ее ног.
— Бедный Элберт! Немного он получил от жизни. Почти всю ее провел в заключении…
— Откуда вам это известно?
— Я старалась не терять его из виду. Честно говоря, — добавила она после минутного колебания, — он был здесь на прошлой неделе.
— Вы знали, что он бежал из заключения?
— А если и знала, что с того?
— Вы его не выдали…
— Я не слишком законопослушный обыватель, — в ее тоне прозвучала тень иронии. — Это был его третий срок, он должен был провести за решеткой практически весь остаток жизни…
— За что он сидел?
— За вооруженное нападение.
— При виде его вам не было страшно?
— Я никогда его не боялась. Я была поражена, но не испугана.
— Что ему было нужно? Деньги?
Она кивнула.
— Много я не могла ему дать. Я не продала ни одной картины за достаточно долгое время.
— Вы дали ему что-то, кроме денег?
— Немного хлеба с сыром…
Книжка в зеленой обложке все еще была у меня с собой. Я достал ее.
— Похожа на мою старую книгу… — сказала она.
— Это она и есть, — я показал ей экслибрис.
— Откуда она у вас? Разумеется, не от Эла Свитнера…
— Нет, косвенным образом от вашего сына.
— Он сохранил ее?
