голосам, доносившимся из сада, вдоль которого скакали.
Антоний усиленно ухаживал за царицей, возбуждая дикую ревность Фульвии. Цезарь равнодушно прислушивался к их смеху, читая на возбужденном лице и в сверкавших глазах Клеопатры радость и восхищение.
«Антоний женолюб, — думал Цезарь, — и ни одной матроне, ни одной девушке не дает прохода… Но царица?.. Неужели он думает… Нет, не может быть!»
Подошел к ним, когда Антоний рассказывал грубую лагерную шутку, а Клеопатра хохотала, закинув назад голову.
— Повтори, — раскрасневшись, сказала царица, — кстати послушает наш император…
Антоний рассказывал остроумно, со смехом, и борода его прыгала, а зубы сверкали. Непристойные названия вызывали хохот царицы.
Цезарь нахмурился, но Клеопатра, взяв его за руку, спросила:
— Угадай, император, кто бывает неистовее в любви — толстяк или худощавый?
Цезарь не успел ответить, — говорил Антоний:
— Конечно, толстяк; разве жир не вызывает жара в крови, способствуя любви? Взгляните на меня, царь и царица!..
Цезарь покраснел от удовольствия.
— Друг, — сказал он, сжимая ему руку, — хотя ты и величаешь меня царем, остерегайся ярости врагов…
— Врагов? — вскричал Антоний. — Помпеянцев или… Но нет! Парфянская война откроет тебе путь к могуществу и еще большей славе!..
Цезарь шел в глубокой задумчивости по дорожке сада.
— О чем задумался наш господин и владыка? — услышал он греческую речь и, подняв голову, остановился: перед ним была Эрато, а позади нее стоял, низко кланяясь, Оппий.
— Эрато? — спросил Цезарь, любуясь гречанкой и покровительственно похлопывая ее по щеке. — Хороша, очень хороша! У тебя, Оппий, больший вкус, чем я думал…
— Прикажешь, господин…
Мгновение император смотрел на гречанку, на ее толстые бедра, просвечивавшие сквозь прозрачную ткань, потом взгляд скользнул по ее лицу:
— Благодарю, друзья… Нет, вы созданы друг для друга…
Он снял с руки золотой перстень с гиацинтом и надел Эрато на палец.
Гречанка поцеловала ему руку:
— Верная твоя рабыня всегда к твоим услугам.
— Хорошо, друзья, — рассеянно выговорил он, подавляя вздох, — еще раз благодарю вас за пиршество и проявленную заботливость…
Отвернувшись, он быстро зашагал к дому, где толпились его сторонники и откуда доносился веселый хохот Долабеллы.
XIX
Желая назначить Долабеллу перед отъездом своим в Парфню консулом-суффектом, Цезарь объявил об этом в январские календы на заседании сената, но натолкнулся на яростное возмущение отцов государства во главе с Антонием, который ненавидел Долабеллу.
— Как, — кричали с негодованием сенаторы, — чтобы вождь плебеев стал главой республики? Не допустим!
— Он опять будет возбуждать народ против власти, и опять прольется кровь на форуме!
Встав, Антоний поднял руку.
— Император, — громко сказал он, — я предан тебе и готов на все ради тебя, твоей славы и могущества, — ты это знаешь. Но я не могу допустить, ради блага отечества, чтобы легкомысленный муж играл судьбами родины. И я, как авгур, воспрепятствую собраться комициям для утверждения в должности врага порядка и спокойствия…
Цезарь спокойно взглянул на друга.
— Зная твою преданность и любовь ко мне, я уступаю тебе, Антоний! Боги свидетелями, что единственная мысль о благе государства побудила меня выступить с этим предложением.
Спустя несколько дней сенат в полном составе отправился к Цезарю, восседавшему перед храмом Венеры Родительницы, чтобы объявить ему о декретированных почестях.
Император принял сенаторов, не вставая с места, точно имел дело с частными лицами… Все были возмущены.
— Он оскорбил государство в лице сената, — шептали магистраты.
— Божественный император, — сказал princeps senatus, бледнея от негодования. — Римский сенат и народ награждают тебя за твои неустанные заботы о республике. В твою честь будет посвящен храм Юпитеру Юлию, месяц квинтилий назван июлем, даровано право быть похороненным в померии и разрешено набрать себе охрану из всадников и сенаторов…
Цезарь хотел было встать, чтобы поблагодарить, но Корнелий Бальб удержал его:
— Неужели ты, Цезарь, не считаешь себя выше всех этих мужей?
Сенаторы удалились с негодованием.
— Пусть возмущаются, — со смехом сказал Антоний, — а ты, император, делай, что находишь нужным… хотел бы опросить, кого ты намечаешь начальником конницы?
— Лепид должен уехать в свою провинцию, и я думаю назначить Гая Октавия…
Лицо Антония омрачилось.
— Скажи, тебя не удовлетворяет мой выбор? — спросил Цезарь. — Может быть, ты желаешь сам быть начальником конницы? Но я хотел, Антоний, взять тебя с собой в Парфию…
— Император! — радостно воскликнул Антоний. — С тобой — хоть к гипербореям!..
Однажды Лепид, войдя к Цезарю, сказал:
— Зачем ты распустил всю свою охрану? Сенаторы и всадники могли бы защитить тебя если не мечами, то своими телами, а испанские рабы сильны, ловки и выносливы…
— Достаточно с меня ликторов, — пробормотал Цезарь.
— Не забудь, что в разных местах столицы происходят ночные сборища недовольных… Берегись заговора, друг, не доверяй помпеянцам… Они льстят тебе, а за спиной — оскорбляют. А ты поступил с ними как отец, обласкал и возвратил имущество…
Цезарь кликнул скрибов.
— Завтра я издам эдикт, в котором объявлю, что я обо всем осведомлен, а лиц, злословящих на меня, буду привлекать к ответственности…
— Увы, друг! — вздохнул Лепид. — Ты очень мягок… Сулла поступил бы иначе… При нем даже страшно было подумать о заговоре против власти!..
— Но я не Сулла, не враг рода человеческого, — улыбнулся Цезарь, — я хочу управлять гуманно, и горе тому, кто посмеет поднять руку на Цезаря, отца отечества, вождя народа, диктатора и императора!..
— И царя, — прибавил Лепид. — Разве не приветствовали тебя этим именем два плебея?
— Да, но виноваты в этом народные трибуны: они хотели обвинить меня в стремлении к монархии, а когда это им не удалось, они потащили подкупленных плебеев в тюрьму… Я сместил этих трибунов и изгнал из сената…
— И ты был прав! Сколько еще грязи и подлости в сердцах людей!
