– Ну и что?
– Бастера покалечило на всю жизнь.
Голова у него затряслась. Он прижал подбородок рукой, чтобы остановить эту дрожь, но она упорно не поддавалась его усилиям.
– Вчера вечером к нам пришли наши друзья и сообщили, что Бастер уже дома и что он хочет нам рассказать кое-что насчет брата Вилли. Я бежала туда всю дорогу, и он мне сказал…
– Да?
– Они были втроем – Вилли, Бастер и еще один парень. Трое приятелей. И тут с ними случилась эта беда… – Порция замолчала. Она послюнявила палец, а потом намочила им пересохшие губы. – Все началось потому, что белый охранник к ним все время цеплялся. В тот день они работали на дороге. Бастер не смолчал, а другой парень – давай в лес. Забрали всех троих. Всех троих отвели в лагерь и посадили в холодную как лед каморку.
Он снова сказал: «Да?» Но голова у него тряслась, и слово надтреснуто продребезжало в горле.
– Это произошло почти шесть недель назад, – продолжала Порция. – Помнишь, какие стояли холода? А Вилли и тех двоих парней засадили просто в настоящий ледник.
Порция говорила тихо; слова догоняли друг друга без остановки, а лицо словно закаменело в горестном удивлении. Речь ее была похожа на тихий напев. Но доктор не понимал того, что она говорит. Звуки отчетливо достигали его ушей, но были лишены склада и смысла. Словно голова его была носом лодки, а звуки – волнами, которые бились о нее и текли мимо. Ему казалось, что, если он обернется назад, он там найдет упущенные им слова.
– …и ноги у них пораспухали, и лежали они там, и корчились на полу, и вопили не своим голосом. Но никто не приходил. А они вопили три дня и три ночи, но никто не приходил…
– Я, наверно, оглох, – сказал доктор Копленд. – Ничего не понимаю.
– Нашего Вилли и тех двоих кинули в холодное, как ледник, помещение. С потолка висела веревка. Со всех троих сняли ботинки и босые ноги привязали к этой веревке. Вилли и те двое лежали на холодном полу на спине, а ноги у них были вздернуты вверх. И ноги у них пораспухали, и корчились они на полу, и орали не своим голосом. И было там холодно, как в леднике, и ноги у них пораспухали и отмерзли. И орали они три дня и три ночи. Но никто не приходил…
Доктор Копленд сжал голову руками, но все равно не мог остановить неотвязную дрожь.
– Я не слышу, что ты говоришь!
– И вот наконец за ними пришли. И быстро потащили Вилли и тех двоих в больницу – ведь ноги у них распухли и отмерзли. Гангрена. У нашего Вилли отпилили обе ноги. Бастер Джонсон потерял только одну ногу, а у третьего все обошлось. А наш Вилли на всю жизнь остался калекой. Обе ноги у него теперь отпилены.
Произнеся эти слова. Порция нагнулась и стукнулась головой о стол. Она не стонала, не плакала, только билась головой о добела вымытую столешницу. Миска и ложка задребезжали, и доктор убрал их в раковину. Слова ее никак не укладывались у него в голове, да он и не пытался их усвоить. Он ошпарил кипятком миску и ложку и сполоснул посудное полотенце. Потом что-то поднял с пола и куда-то это положил.
– Калека? – спросил он. – Кто, Вильям?
Порция билась головой о стол; удары были ритмичны, как медленный бой барабана, и сердце его переняло этот ритм. Слова потихоньку ожили, наполнились смыслом, и он наконец понял.
– Когда его отошлют домой?
Порция уронила голову на руку.
– Бастер не знает. После этого их троих распределили по разным местам. Бастера послали в другой лагерь. А нашему Вилли осталось сидеть всего несколько месяцев, он небось скоро будет дома.
Они долго пили кофе, глядя друг на друга. Зубы у него стучали о край чашки. Она налила себе кофе в блюдце, и несколько капель пролилось ей на колени.
– Вильям… – заговорил доктор Копленд. Когда он произносил это имя, он крепко прикусил язык, и челюсть дернулась от боли. Они долго просидели молча. Порция держала его за руку. Блеклый утренний свет серел за окнами. Там все еще шел дождь.
– Уж если идти на работу, то пора, – сказала Порция.
Он проводил ее до прихожей и подошел к вешалке, чтобы надеть пальто и шаль. В открытую дверь ворвался сырой, холодный воздух. На обочине тротуара сидел Длинный, с головы его свисала промокшая газета, которой он спасался от дождя. Вдоль тротуара тянулась ограда. Порция держалась за нее, чтобы не упасть. Доктор Копленд шел за ней в нескольких шагах и тоже хватался то и дело за штакетины. Длинный плелся сзади.
Доктор ждал, что на него нападет черный, неукротимый гнев, словно зверь из ночи. Но гнев не приходил. Внутренности его словно были налиты свинцом, и он шел медленно, то и дело придерживаясь за забор или за холодную мокрую стену. Он неуклонно погружался в бездну, пока уже дальше некуда было падать, – наконец он достиг самого дна отчаяния и мог отдохнуть.
Он даже почувствовал от этого какую-то могучую священную радость. Недаром гонимые смеются и черный раб под ударами бича поет о своей оскорбленной душе. Вот и сейчас в нем звучала песня, хотя это и не было мелодией, а лишь ощущением ее. Но свинцовая тяжесть примирения налила его ноги, и толкала его вперед только истинная, неуклонная цель… Однако зачем идти дальше? Почему не остаться здесь, на самом дне беспредельного унижения, и не отвести хотя бы на время душу?
Но он продолжал свой путь.
– Дядечка, – сказала ему Мик. – Выпейте горячего кофе, может, это вас подкрепит?
Доктор Копленд поглядел на нее, но не подал виду, что слышит. Они с дочерью пересекли весь город и наконец дошли до переулка за домом Келли. Сначала вошла Порция, а за ней и он. Длинный остался сидеть на крыльце. Мик и ее двое братишек были уже на кухне. Порция рассказала ей о Вильяме. Доктор Копленд
