один из наставников затаил дыхание и замер.
Едва увидев улыбку новичка, маленький незнакомец оттолкнул с дороги соученика. Тот шлепнулся на пол, был поднят за ухо и уведен к столу наставников, стоящему на помосте в глубине громадной гулкой комнаты.
— Я Монктон-младший, — сообщил мальчик, улыбаясь так, что Уильям Генри увидел дырку на месте выпавшего зуба. — Учусь здесь с февраля.
— Морган Третий, поступил сегодня, — шепотом отозвался Уильям Генри.
— Его преподобие уже объявил, что в столовой можно говорить громче. Должно быть, твой отец богат, Морган Третий.
Уильям Генри оглядел синий сюртук Монктона-младше-го и задумчиво склонил голову.
— Вряд ли, Монктон-младший. Во всяком случае, он не слишком богат. Он учился здесь и тоже носил синий сюртук.
— Вот оно что! — Поразмыслив, Монктон-младший кивнул. — Твой отец еще жив?
— Да. А твой?
— Нет, как и моя мать. Я сирота. — Монктон-младший склонил голову, его ярко-голубые глаза влажно блеснули. — А как тебя нарекли при крещении, Морган Третий?
— У меня два имени — Уильям Генри. А как зовут тебя?
— Джонни. — На лице Монктона-младшего появилось заговорщицкое выражение. — Я буду звать тебя Уильямом Генри, а ты меня — Джонни, но только когда нас никто не слышит.
— А разве это запрещено? — спросил Уильям Генри, продолжающий постигать школьные правила.
— Нет, просто не одобряется. А я терпеть не могу быть младшим!
— А мне не нравится быть третьим. — Уильям Генри виновато перевел взгляд на помост, где его товарища по скамье угощали розгами — орудием пострашнее трости, тем более что порка занимала больше времени и наказанный был вынужден или стоять до конца дня, или беспокойно ерзать на табурете. Встретившись глазами с учителем, сидящим рядом с мистером Симпсоном, Уильям Генри заморгал и потупился, сам не зная почему.
— Кто это такой, Джонни?
— Рядом с директором? Старина Рок, мистер Причард.
— Нет, с другой стороны, рядом с мистером Симпсоном.
— Мистер Парфри. Он преподает латынь.
— А у него есть прозвище?
Монктон-младший ухитрился так завернуть вверх губу, что достал ею до кончика вздернутого носа.
— Если и есть, то мы его не знаем. Латыни учат старших.
Тем временем мистер Парфри и мистер Симпсон беседовали об Уильяме Генри.
— Вижу, Нед, в твоем стаде появился Ганимед.
Мистер Эдвард Симпсон мгновенно понял, о ком идет
речь.
— Морган Третий? Видел бы ты его глаза!
— Непременно посмотрю. Но даже отсюда видно, как он обаятелен. Воистину Ганимед — эх, стать бы Зевсом!
— К тому времени, Джордж, как ты начнешь мучить его латынью, он станет старше на два года и будет таким же неряшливым, как они все, — отозвался мистер Симпсон, привередливо ковыряя еду, которая, кстати, была более съедобной, чем пища для учеников. В семье мистера Симпсона болезни передавались из поколения в поколение, сокращая жизни.
Эта беседа вовсе не свидетельствовала о тайных пороках, а просто была симптомом незавидной участи учителей. Джордж Парфри мечтал стать Зевсом, но так же тщетно он мог бы грезить об удаче Роберта Наджента, ныне графа Наджента. Среди школьных учителей было немало потомков обедневшей знати. Для мистера Симпсона и мистера Парфри работа в школе Колстона стала неслыханной синекурой: им платили фунт в неделю — но не во время каникул, — а также круглый год предоставляли стол и жилье. Поскольку экономы Колстона закупали отличную еду (директор слыл истинным эпикурейцем), а каждый учитель имел собственную комнату, у них не было причин искать новое место — разумеется, если им не предлагали работу в Итоне, Хэрроу или Бристольской средней школе. Брак лишь осложнял положение наставника, о нем не могло быть и речи, пока учителя не добивались особого разрешения или повышения в должности; впрочем, браки не запрещались, но никто и не помышлял о том, чтобы поселить жену и детей в учительской комнатушке при школе. И кроме того, ни мистер Симпсон, ни мистер Парфри не питали пристрастия к прекрасному полу. Они предпочитали себе подобных, а именно — друг друга. Однако чувства таились лишь в душе бедняги Неда Симпсона, а Джордж Парфри всецело принадлежал себе, не отвечая ему взаимностью.
— Может, сходим к горячим источникам в воскресенье, после службы? — с надеждой спросил мистер Симпсон. — Воды мне полезны.
— При условии, что я смогу взять с собой краски, — отозвался мистер Парфри, по-прежнему не отрывая глаз от Уильяма Генри Моргана, который с каждой минутой оживлялся и хорошел. Мистер Парфри скорчил гримасу. — Ума не приложу, чем тебе могут помочь эйвонские помои, но если ты не станешь мешать мне наслаждаться покоем возле скал Сент-Винсента, я составлю тебе компанию. — Он вздохнул. — О, как бы я хотел написать портрет этого ангелочка!
Направляясь в школу за Уильямом Генри, Ричард боролся с тревогой. Что, если перепуганный малыш будет умолять отца не отправлять его завтра в школу?
Но его опасения оказались напрасными. Ричард сразу отыскал взглядом сына, который со смехом бежал по двору, перебрасываясь шутками со своим ровесником в синем сюртуке, светловолосым и болезненно худым пареньком.
— Папа! — Уильям Генри бросился к отцу, товарищ последовал за ним. — Папа, это Монктон-младший, но я зову его Джонни, когда нас никто не слышит. Он сирота.
— Как дела, Монктон-младший? — приветливо спросил Ричард, на которого нахлынули воспоминания о собственной учебе в Колстоне. Он тоже был Морганом-младшим, а когда ему минуло одиннадцать, его переименовали в Моргана-стар-шего. И только лучший друг звал его Ричардом. — Я спрошу у преподобного Причарда, можно ли пригласить тебя к нам на обед в воскресенье, после церковной службы.
Ричарду казалось, что прежний Уильям Генри бесследно исчез, а рядом с ним очутился маленький незнакомец. Новый Уильям Генри никак не мог идти спокойно — он приплясывал и подпрыгивал, что-то напевая себе под нос.
— Значит, в школе тебе понравилось, — с улыбкой заключил Ричард.
— Там замечательно, папа! Можно бегать и кричать!
На глаза Ричарда навернулись слезы, он поспешно сморгнул их.
— Но, надеюсь, не в классе.
Уильям Генри укоризненно взглянул на него.
— Папа, в классе я сущий ангел! Меня еще ни разу не били тростью. А многих мальчиков то и дело колотят, а один лишился чувств, когда получил тридцать ударов. Тридцать — это ужасно много. Но я понял, что надо делать, чтобы меня не били.
— Правда? И что же?
— Вести себя тихо и писать как следует.
— Да, Уильям Генри, этот прием мне хорошо известен. А старшие мальчики не обижали вас на переменах?
— Когда застали нас в уборной?
— А они по-прежнему ловят малышей в уборной?
— Нас поймали. Но я нарисовал на стене уборной каракули большой какашкой — Джонс-старший покакал мне прямо на ладонь, хотя почти все свалилось, — и меня отпустили. Джонни говорит, что больше меня не тронут. Обижают только тех, кто ревет и пытается удрать. — И он высоко подпрыгнул. — А пальцы я вытер о сюртук. Видишь?
