исповедальные разговоры перешли в любовные свидания, потому что духовник и его духовная дочь стали испытывать взаимное страстное влечение. После долгих колебаний и мучений оба решили вступить в брак.
Иеромонах, расстригшись, сбрил бороду, надел светский костюм и явился к невесте с сообщением о выходе из монастыря. Несмотря на долгое и томительное ожидание, та встретила его весьма холодно и нерадостно. В ходе длительных и путанных объяснений обнаружилось роковое препятствие. «Ты не нужен мне в светском виде», — смогла, наконец, признаться женщина. Никакие увещевания не помогали, и несчастный иеромонах повесился у ворот своего монастыря.
Если попытаться взглянуть наэти три любовных сюжета с точки зрения их основной мифологемы, то — несмотря на огромные временные, пространственные и культурные дистанции между мифами Древней Греции, Древнего Китая и подлинным событием русской духовной жизни — обнаружится удивительное единство смысла.
Если же сопоставить пересказанные сюжеты с бессмертной легендой об Орфее и Эвридике и извлечь тему из текстов, можно получить связную интерпретацию великого явления любви. Конечно, как всякая интерпретация непредметного понятия, она будет нуждаться в уточнениях и добавлениях, но контуры, но общий рисунок, но ощущение цельности и глубины дадут несомненное подтверждение сложившейся версии.
Древний человек знал, что любовь — вещь хрупкая, боги — мстительны и жестоки, а мир, злобный и завистливый, тяжело переживает чужое счастье, редко кому прощает удачу и норовит истребить все, что выбивается из заурядности: ревнивые вакханки так возненавидели Орфея за его верность покойной Эвридике, что разорвали тело певца на части, а голову и кифару бросили в воды Стикса. Древний человек знал также и то, что главный враг всякого любящего находится прежде всего в нем самом: потому справиться с собой и спасти любовь куда труднее, чем перехитрить, задобрить, умилостивить гневливое и коварное божество.
Но те, кто творил мифы, пользовался не абстрактными понятиями и логическими умозаключениями, а сочинял сюжеты. И хотя над проблемой мифа ломали головы поколения ученых, одно положение в теории мифотворчества считается несомненным: миф — это умственный и словесный след не только того, о чем думал, во что верил и что чувствовал древний человек, но и того, как он все это делал. Миф организует мыслительное восприятие действительных явлений мира при отсутствии средств абстрактного мышления: когда человеку трудно было осмыслить свои переживания и эмоции, он пытался представить их в форме «случая», «истории», «трепа», которые и складывались в мифы.
В этом смысле миф — не выдумка, не фикция, не фантастический вымысел, а наиболее яркая и самая подлинная действительность. Миф — это совершенно необходимая категория мысли и жизни, далекая от всякой случайности и произвола. Не являясь научным или метафизическим построением, схемой или аллегорией, поэтическим произведением или религиозным созданием, догматом или историческим событием, миф, по определению А.Ф. Лосева, «есть в словах даннаячудесная личностная история».
«Личность», «история», «слово» и «чудо» — эти четыре элемента и составляют формулу мифа.
Распространенное убеждение, что мифотворчество — прерогатива древнего человека, не имеет под собой никаких оснований. Конечно, понять во всех деталях те материальные и моральные условия, которые формировали мироощущение человека, обобщавшего в форме мифа мысли, неотделимые от эмоций, невозможно — как невозможно эмоциональновжиться в мир, исполненный опасностей, житейских тягот и мрачного героизма. Однако история женщины, сотворившей любовный миф из костюма исповедника и демифологизировавшей свое чувство, как только жених потерял чудесный образ, доказывает: все, что являет жизнь, может стать источником мифотворческого вдохновения.
Но — по той же логике — жизнь тревожная, неустроенная, нестабильная обладает во много раз большим мифотворческим потенциалом.
Историческая судьба России складывалась так, что на протяжении даже и последних ста лет много раз замолкали воздействия, созданные цивилизацией и культурой, и человек вынужден был впадать едва ли не в первобытное состояние. Оставаясь один на один с примитивнейшими психологическими и физиологическими потребностями и не имея возможности порой их элементарно удовлетворить, человек реагировал на них с помощью простейших мыслей, почти не отличимых от эмоций.
Мифотворчество вынужденно становилось формой национального самосознания.
Нынешнее Смутное время как бы продолжает старую отечественную традицию. Когда‑то из потрясений, пережитых в Смуте начала XVII века, жители Московского государства вынесли огромный запас новых впечатлений, прежде всего политических, с которыми не были знакомы их отцы, люди XVI века. «Это печальная выгода тревожных времен: они отнимают у людей спокойствие и довольство и взамен того дают опыты и идеи», — писал о той Смуте историк В.О. Ключевский.
Новая Смута, чреватая хаосом и разрухой, одичанием и обнищанием огромной массы людей, несущая в себе страшный потенциал длительных междоусобных войн, — время, конечно, неблагодарное, но — пусть это кажется абсурдным‑ удивительно творческое. Хотя почему абсурдным? Снова сошлюсь на знаменитого историка: «Как в бурю листья на деревьях повертываются изнанкой, так в смутное время в народной жизни, ломая фасады, обнаруживают задворки, и при виде их люди, привыкшие замечать лицевую сторону жизни, невольно задумываются и начинают думать, что они доселе видели далеко не все. Это и есть начало политического размышления».
Усиленная работа политической мысли во время и тотчас после общественных потрясений, приобретение совершенно новых, неведомых ранее представлений, эмоциональная и интеллектуальная встряска имели и имеют множество чрезвычайных последствий. Едва ли не самое главное — трансформации старых политических мифов.
На протяжении одного, весьма незначительного по историческим меркам отрезка времени с основным идеологическим мифом, который цементировал страну и держал ее в относительно стабильном состоянии, произошли, последовательно сменяя друг друга, превращения прямо противоположного свойства.
В начале процесса, на волне прозрения, разоблачения и сокрушения старой идеологической доктрины, стержневой ее миф подвергся демифологизации и демистификации: как только обнаружилось, что снаружи ничто и никто не в состоянии силой поддерживать (вернее, удерживать) прежде грозную догму, она рассыпалась изнутри — исчезли ее главные составляющие: чудо, тайна и авторитет.
Но это было первое превращение, и некоторое время казалось, что к прошлому (в его мифологическом аспекте) возврата нет. Однако вскоре, по причинам, связанным более с новой реальностью, чем со старыми предрассудками, наступил период ремифологизации — когда вдруг выяснилось, что вокруг почти разрушенного (или недоразрушенного) мифа возник новый и весьма романтический ореол. Выяснилось и то, что «дохлятина», «мертвечина», «тлен и прах» обладают способностью реанимироваться, а агонизирующий дух — обретать плоть, мясо, кости, жилы и кожу вполне жизнестойкого. качества и цвета. Более того, если в момент демифологизации, особенно на продвинутой стадии, миф не просто утратил обаяние, но выродился в банальность, и сам факт его развенчания стал отдавать дурным вкусом, то с ремифологизацией откуда ни возьмись появилась свежесть: повеяло запретным, смелым, неординарным. Иначе говоря, сегодня люди с портретами Ленина‑Сталина в руках вызывают не тошнотворную скуку, как когда‑то прежде, а волнующее и сложное чувство, где, может быть, наряду с сочувствием, есть и толика уважения: все‑таки фрондеры, оппозиция.
Важен, однако, не только сам факт реставрации этого и многих других идейно‑политических мифов. Важно то, чем сопровождается ремифологизация, какие химические реакции вызывает вливание нового вина в старые мехи. Ведь именно на базе развенчанного одряхлевшего мифа, на основе его возрождающейся модификации, рядом с ней, вокруг нее произрастают новые мифы — как грибы из чудом уцелевшей грибницы, как молодые свежие побеги из старого‑престарого корневища. «Еще плодоносить способно чрево, которое вынашивало гада»; Смута это вариант Соляриса, где неведомая и непостижимая разумом жизнь бурлит, клокочет, пенится, выпускает вредные испарения, и в этом смысле она творчески непредсказуема — как время тучное, злачное и плодотворное, хотя рождает оно и цветы зла. Мифы Смутного времени — реконструированные старые и свежесочиненные молодые, что бы о них ни говорили и как бы ни поносили и проклинали саму Смуту, — это озон, кислород эпохи, генетический признак органического бытия; может быть, это все та же молодость мира, которую возводить молодым.
Прислушаемся к Ключевскому — поэту истории: «Тревоги Смутного времени разрушительно
