подействовали на политическую выправку… общества: с воцарения новой династии в продолжение всего XVII в. все общественные состояния немолчно жалуются на то, отчего страдали и прежде, но о чем прежде терпеливо молчали. Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь Смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем иноземные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства» (Подчеркнуто мной. — Л.С.).
Кто из тех, многочисленных и безвестных, что выходят с самодельными картонными плакатами и фанерными обличениями «Ельцин — иуда», боятся хоть кого‑нибудь? Где их страх — генетически внедренный в кровь двумя‑тремя предыдущими поколениями? Где их впитанная с молоком матери осторожность, где их рабско‑холопский конформизм, где, наконец, приличествующая христианскому самосознанию элементарная лояльность к власти? Вчера еще вялые и послушные, сегодня они уже умеют орать на митингах и предаваться политическому беснованию, понимая в глубине души, что их буйство останется безнаказанным, они освобождаются не только от страха, но и теряют иммунитет; вместе с коростой бессильной злобы они сбрасывают свою изодранную, траченную болезнями шкуру. Они постигают древнее искусство мифотворчества не потому, что ощущают брожение поэзии в крови, а потому, что безотчетно и всецело отдаются эмоциональному порыву, неотличимому от мысли. Мысль же их выглядит сегодня как всплеск чувств, экзальтация, истерика — состояния, продуцирующие фантазию: они не думают, а придумывают, не анализируют, а ностальгируют, не прогнозируют, а мечтают.
И поэтому: при Сталине был порядок и цены снижались; все хорошее, что задумал Ленин, изгадил и извратил Сталин; Ленин — кровавый тиран, но все‑таки хотел спасти Россию через НЭП; НЭП была уловкой хитромудрого Сталина, чтобы добить недобитых буржуев; Октябрьская революция осуществила заговор мирового сионизма; Россия до Октября была процветающей страной, а последний монарх — святым мучеником; большевики взяли власть, потому что никто другой ее брать не хотел; большевики победили в этой стране, так как она созрела только для большевизма. Итого, первый мифологический блок — ретроспектива на тему: раньше было лучше и иной истории («другой альтернативы») не дано.
Блок второй: чем жить и во что верить сегодня.
Раньше мы верили хоть во что‑то, но у нас все забрали. Нам не во что верить. Мы нищие духом. Кругом враги. Страну продают кооператоры и дельцы теневого капитала. Русская нация и русская культура сознательно истребляются в интересах западных спецслужб. Все эти реформы затеяны как один из пунктов плана «Мирового перераспределения сырья», в котором России отводится роль кладбища ядерных отходов. Православная церковь, которая могла бы стать спасительницей нации, снюхалась с новой буржуазией и служит посткоммунистическому правительству. Нужна своя, исконная религия, зародившаяся на своей почве, а не привнесенная миссионерами и насильственно привитая князем Владимиром, женатым на иудейке Малуше. Наша религия — язычество, наши боги — Сварог, Перун, Даждьбог. Надо вспомнить, что мы потомки древних арийцев, племя молодое и горячее и в наших жилах течет алая кровь.
Очевидно, что каждая фраза этого блока — осколок того или иного мифа: реалии действительности, эмоционально неприемлемые, эмоционально же и отвергаются. И когда, например, прессу в припадке озлобления и раздражения винят во всех смертных грехах (кричали, дескать, расшатывали, сокрушали и допрыгались), реакция эта напоминает первобытную традицию убивать гонца за то, что он принес дурную весть. На реалии современной жизни переносится древний стереотип поведения — сорвать злость не на виноватом, а на близкостоящем.
Лучшие российские историки понимали: крутые переломы в умах и порядках всегда несут с собой одну опасность — сумеют ли люди воспользоваться ими как следует, не создадут ли из новых средств новые для себя затруднения?
Есть и другой вопрос: как удержаться человеку в момент исторического хаоса, за какую соломинку схватиться, чтобы не поглотила бездна? На основании каких достоверных реалий строить прогноз, планировать будущее, если сегодня и жизнь, и время, и сами ощущения бытия испытывают мутации?
Отчаянное стремление человека приспособить свое сознание к распадающейся действительности, адаптироваться к кафкианским превращениям эпохи толкает его в сторону мифотворчества. Мифологическое осмысление бытия сродни профилактике против безумия: окрашивая действительность в поэтические тона, пусть зловещие, апокалиптические, сочинитель мифов переключает свое непосредственное ощущение хаоса и разложения на опосредованное творчеством восприятие мира. Ему легче дышать в преображенной им самим действительности, ибо истинная правда и неприглядна, и эмоционально непереносима.
Мы живем в ситуации войны — войны мифов. Мифологема о демократии воюет с мифологемой об автократии. Мифологема о власти самозванцев‑оборотней (большевиков, прикинувшихся либералами) борется с мифологемой о легитимности тех, кто сегодня занимает российский трон (легитимны, поскольку избраны, всенародным волеизъявлением). Но и само народное волеизъявление очень быстро оказывается фикцией, поэтической фигурой — достаточно вспомнить, как быстро сбросили со счетов пресловутое волеизъявление в Грузии.
Куда деваться человеку от мифов Смутного времени, от разнузданности своего собственного воображения, которому ни время, ни закон, ни строгость понятий (свойственная классическим эпохам) не ставят никаких пределов?
Великий провидец XX века, создатель бессмертной антиутопии, разрушившей до основания мифологию тоталитаризма, Джордж Оруэлл, попробовал упрятать своих несчастных героев в любовь. Не получилось; любовь, как и душа, оказались уязвимы для насилия извне, ибо человек и его любовное чувство не рассчитаны на пытки электрическим током. Заслонясь от клетки с крысами в комнате сто один влюбленный, теряя рассудок от ужаса, будет исступленно кричать: «Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей. Не меня! Джулию! Не меня!» Оруэлл, вопреки опасным иллюзиям, будто человек способен умереть героем, невзирая на все муки и страдания, утверждал: «Ни за что на свете ты не захочешь, чтоб усилилась боль. От боли хочешь только одного: чтобы она кончилась… Перед лицом боли нет героев».
Мифотворцы, сочинители и поэты Смутного времени, богатые опытом страха и опытом освобождения от него, дерзают вновь обратиться к самой древней в мире мифологии — мифологии любви. Может быть, оттого, что и в самом деле это — при всех поправках и оговорках — единственная для человека нетленная ценность. Может быть, оттого, что хочется верить в эту ценность безоговорочно. Слабый, подверженный колебаниям и сомнениям, неуверенный ни в чем и прежде всего в себе, лишенный каких бы то ни было стандартных примет героизма певец любви, как и древние безумцы, отваживается — под всеобщий хохот и улюлюканье — не кричать, шептать: «Меня. Убейте меня — не Ее». Миф о любви, побеждающей смерть, сокрушенный эпохами «законности и порядка», вдруг — вопреки логике и прагматике Смутного времени — выходит из небытия. Смута — злая мачеха человеку общественному оказывается пусть не доброй матерью, но покладистой феей для человека частного: она его укроет от превратностей судьбы, не выдаст на поругание, пытку, казнь.
И если действительно, миф — не только выдумка, не только фикция, не только фантастический вымысел, а умственный и словесный след того, как жил и что чувствовал человек, то извлечение будущего из мифопоэтического текста настоящего выглядит неожиданно и обнадеживающе: Смуту одолеют не герои‑сверхчеловеки, фанатики борьбы и побед, а люди частные, слабые, наделенные, однако, непосредственным органическим инстинктом жизни и даром любви.
Продержаться бы без героев…
Вацлав Кайдош. Зомби
