работают. Эта девушка, Филлис, вышла за Чарли Козена и они живут на его ферме. Что касается самой миссис Кармоди, то у меня не сложилось впечатления, что она собирается повеситься. Она улыбается. У нее хорошее настроение. Ее комната любовно украшена множеством вышивок.
— Действительно, — согласился врач. — Она любит вышивать… Что случилось?!
«Интересно, — подумал Кент, — он выглядит таким же сумасшедшим, как та мысль, что только что пришла ему в голову?»
— Доктор, — только и мог прохрипеть он. — Есть еще психологический аспект, о котором я совершенно забыл. Скорее! — Кент вскочил. — Надо вернуться к ней и сказать, что она может здесь остаться!
Они услышали, как где-то неподалеку захлопали двери, как кто-то пробежал по коридору. В кабинет ворвался санитар.
— Доктор! — выпалил он, — женщина повесилась! Миссис Кармоди. Она разрезала на куски свое платье, и…
Когда они пришли, ее уже вынули из петли. Смерть сделала ее тихой и спокойной. На губах застыла слабая улыбка.
— Здесь некого винить, — прошептал Кенту врач. — Как могут здоровые, нормальные люди понять, что самым страстным ее желанием всегда была безопасность и уверенность в завтрашнем дне. И что именно здесь, в доме для умалишенных, она получила то, что так долго искала.
Елена Вроно,
кандидат медицинских наук
КОГДА ВЫТАЛКИВАЮТ САМИ СТЕНЫ
Незамысловатая идея произведения, свидетельствующая о том, что любое преступление несет в себе зерно кары, облечена А. Ван Вогтом в весьма причудливую форму.
И как бы отвратительна ни казалась читателю героиня рассказа, асе же она вызывает жалость, ибо всю свою жизнь подчинила одной цели: поискам безопасности для себя и своей семьи. Понятное человеческое желание, став идефиксом, втягивает в свою орбиту родных и близких и в конечном счете разрушает саму личность. Подобная тема, оформленная в ином ключе и с иным знаком, звучит и в рассказе К. Уиллрича, опубликованном в этом же номере «Если». Поэтому редакция решила коснуться этой непростой проблемы предоставив слово специалисту— ученому и практикующему врачу, давно работающему с людьми, которые подошли к опасной черте…
Скажите, пожалуйста, в психиатрии есть целая область, которая занимается конкретно самоубийцами?
— Да, это суицидология, наука об изучении причин и разработке мер по предупреждению самоубийств.
— Отношение к человеку, предпринявшему попытку, выражаясь по-старинному, «наложить на себя руки», в разные времена менялось, не так ли?
— Разумеется. Если углубиться в историю, нужно понимать, что мы существуем в христианской культуре, в которой самоубийство иначе как тяжкий грех расцениваться не может. Помимо того, что самоубийцы осуждались церковью — их и хоронили за кладбищенской оградой, на неосвященной земле — светские законы тоже были репрессивными по отношению к самоубийце и его семье. Выживший самоубийца по закону отвечал как уголовный преступник за попытку убийства! Так что христианская заповедь «Не убий» абсолютно точно проецировалась на него самого. (В Англии, где прецедентное законодательство, даже после второй мировой войны можно было найти среди заключенных людей, осужденных за попытку самоубийства. Но это был уже, разумеется, анахронизм). Кроме того, завещание самоубийцы могло быть оспорено, о страховке, разумеется, не могло идти и речи и т. д. Словом, ни малейшего ореола романтики вокруг этого поступка не существовало. Это было
— А такой теории, что это не злодеяние, а болезнь…
— Именно к этому я подхожу. В начале прошлого века «отцы» клинической психиатрии французы Эскироль и Пинель из самых гуманистических побуждений выдвинули теорию о том, что самоубийство есть безумие. Это было время, когда с душевнобольного снимались цепи, когда впервые возникла мысль, что его нужно не изгонять, а лечить и сострадать ему. Нужно сказать, что взгляды на Западе менялись очень быстро, поскольку стремительно развивалась сама клиническая психиатрия. Появилось учение о пограничных душевных заболеваниях: оказалось, что человек может быть временно болен, а между приступами не только здоров, но и благополучен.
Возник психоанализ… Границы между психической нормой и патологией стали очень зыбкими. Культура, литература рубежа веков способствовали резкому изменению отношение к душевному расстройству.
— Да, все это воспето, опоэтизировано искусством декаданса.
— Тут-то и появился романтический ореол, о котором я упоминала Но стало понятно и то, что психологический кризис не обязательно связан с душевной болезнью, что в определенных обстоятельствах суицид как акт отчаяния может совершить почти любой… Эта идея на Западе возникла очень рано. Вторая мировая война с ее чудовищным геноцидом привела к осознанию ценности жизни вообще, любой человеческой жизни: тот, кто поднял на себя руку, нуждается в помощи. В Европе возникли многочисленные кризисные психологические службы, в первую очередь телефонная.
— А мы?
Есть все основания полагать, что в России события развивались бы схожим образом, не случись революции и того, что за ней последовало. Во всяком случае, после первой русской революции 1905 года, после поражения в русско-японской войне, когда по империи прокатилась волна юношеских самоубийств, это вызвало широкое общественное обсуждение: об этом писали везде, отнюдь не только в медицинской печати.
После революции некоторое время бурное развитие психиатрии продолжалось: были дозволены любые переводы, работали психоаналитическое общество, институт детского психоанализа, процветала педология… В конце 20-х начался разгром всего, что не соответствовало социалистической идеологии.
Была закрыта статистика. Такие преступления, как воровство, грабеж и т. п. объяснили просто — «родимые пятна капитализма». А что делать с самоубийцами, число которых почему-то не уменьшалось? Тут и пригодилась гуманистическая теория Эскироля о тождестве самоубийства и безумия (надо заметить, что классики русской психиатрии, Бехтерев, например, разделяли эти взгляды, считая, что, если человек способен действовать настолько вопреки инстинкту самосохранения — он душевно болен).
Эта идея стала руководством к действию на многие годы.
— Еще несколько лет назад один мой знакомый не смог выехать за границу, куда был приглашен для чтения лекций, поскольку «в минуту жизни трудную» он пытался покончить с собой и после этого был поставлен на учет в психдиспансер.
— Да, попытка самоубийства автоматически приравнивалась к психиатрическому диагнозу и считалась доказательством наличия душевной болезни. Такого человека обязательно ставили на психиатрический учет, лечили как душевнобольного. За этим следовали социальные препоны, начиная с запрета водить машину до ограничения списка профессий, которыми неудавшийся самоубийца мог заниматься. В любой момент совершивший попытку самоубийства человек мог быть подвергнут насильственному освидетельствованию и т. п. При всей гуманности изначальной идеи это была очень
