жесткая система.
С нею мы дожили до середины 70-х. Тогда — это отдельная история — в НИИ психиатрии Российской Федерации был создан сначала отдел экстремальных ситуаций, а потом суицидологический отдел, в котором долгое время работала и я. Велись исследования. Статистика, конечно, была закрыта (хотя мы имели к ней доступ, но коллеги смеялись над тем, что публикации обычно начинались словами: «Длительное наблюдение большого количества больных…» — ни единой цифирки не дозволялось). Публикации, разумеется, разрешались только в специальных изданиях и только в рамках синдрома, то есть чисто медицинских. Помню страшный скандал, разразившийся, когда рижские психиатры опубликовали материал о самоубийствах стариков, где попробовали заикнуться о том, что есть люди, которые больше не хотят жить, — брошенные детьми, одинокие, не справляющиеся на маленькую пенсию… Как их шельмовали, этих докторов! Им объяснили, что на самом-то деле старики «страдают инволюционными депрессиями и бредом ущерба».
— И все же: болезнь или несчастье, неспособность совладать с ситуацией — где истина?
— Возможно и то, и другое. На этот счет есть подтверждение в статистике: две трети людей, покушавшихся на самоубийство, никогда раньше не являлись объектом внимания психиатра.
Так вот, очень аккуратно, чтобы не вступать в конфликт с системой и иметь возможность продолжать работу, нам удалось сформулировать концепцию о том, что «суицид является результатом социально- психологической дезадаптации личности в условиях микросоциального конфликта». Очень изящно, но «микронамек» все равно вызвал скандал… Тем не менее центр уцелел. А в конце 70-х в Москве появились первые кабинеты социально-психологической помощи людям, находящимся в кризисной ситуации. Анонимные. В обычных поликлиниках, но без регистратуры. Любой мог прийти и получить помощь.
— И люди пошли? Без страха, что их поставят на учет и т. д.?
— Пошли. Главным принципом нашей работы было недоносительство. Да, образ «врага-психиатра» разрушался с большим трудом, но мы очень старались. Всюду помещали объявления, написанные нормальным человеческим языком, столь привычным сейчас и необычным тогда: «Если вам трудно, если у вас проблемы — приходите…»
Восемь кабинетов по Москве и девятый — мой, подростковый. Стационар для здоровых людей, находящихся в кризисной ситуации, чреватой суицидом (до этого их некуда было госпитализировать, только спрятать за забор сумасшедшего дома). Впервые у нас множество психологов работали вместе с психиатрами. И как венец нового подхода появился первый «телефон доверия».
— А статистику позволили открыть?
— В 1987 году.
— Вы могли бы привести и прокомментировать какие-то цифры?
— Прежде чем говорить об этом, необходимо отступление. У нас пьющая страна. И множество людей калечат себя в состоянии похмельного синдрома. Эти случаи попадают в статистику самоубийств, хотя, строго говоря, ими не являются: суицид — всегда результат осознанного решения.
— Вы не сторонница «сухого закона»?
— Нет, таким способом проблему не решишь. Хотя цепочка: уровень развития цивилизации — алкоголизация — рост самоубийств — несомненно, существует. Прогресс несет с собой не только асфальтированные дороги, но и социальные болезни. И сегодня самоубийства обнаруживаются на тех территориях, где их раньше просто не было, в Шри-Ланка, например…
Раз уж мы об этом заговорили, скажу и о другой проблеме, абсолютно не исследованной: уровень самоубийств относительно стабилен в каждой народности и разный среди разных этносов. Народы финно- угорской группы, например, очень подвержены депрессиям, подавленному состоянию — а это непременный предвестник возможного суицида. В Венгрии, народ которой принадлежит именно к этому этносу, всегда был высочайший в Европе уровень самоубийств, более 40 человек на 100.000 населения. И когда страна была частью Австро-Венгерской империи, и в годы социализма, и сейчас. В Удмуртии, где проживают представители того же этноса, внешние условия другие, а уровень самоубийств почти столь же высок…
Вернемся к статистике. В 1985–1986 году алкоголь опять стал доступен, и уже к 90-му году уровень самоубийств составил 26,4 на 100.000 населения (39.150 зарегистрированных случаев). Он довольно быстро растет и в 93-м году уже перекрыл уровень 83-го (38 суицидов на 100 тысяч человек) и составил 39,3 случая. Итоги прошлого года еще не подведены, мы их будем знать в ноябре.
— А кто эти люди, которые не хотят больше жить? Кто составляет «группу риска» в наших условиях?
— Во-первых, те, кем я занимаюсь, — подростки. Первый пик «суицидальной активности» приходится на подростковый возраст. И здесь даже о группе риска говорить бессмысленно. Был у нас в 30-е годы замечательный психиатр по фамилии Хорошко, который совершенно точно заметил, что подросток имеет такие свойства характера, которые по факту существования предрасполагают к самоубийству.
Повышенная эмоциональность, максимализм во всем, неуверенность в себе, ранимость, неспособность хладнокровно оценить последствия своих поступков — это свойственно переломному периоду. Откровенно говоря, мне кажется страшным не только сам рост числа самоубийств в России за последние десять лет на треть, но в первую очередь то, что число самоубийств подростков за это время увеличилось вдвое.
Кстати, школа с советской традицией, ориентированная на коллектив, а не на личность, сама по себе провоцирует ситуации, унижающие человека.
Когда я анализировала материалы своего амбулаторного приема — возраст, число попыток самоубийства (подростки их повторяют), то обнаружила такую вещь: около 70 процентов моих пациентов в качестве причины суицида назвали школьный конфликт! Но это зачастую лишь повод, причина же ситуации, как правило, спрятана в семье, в той «благополучной» высоконормативной советской семье, которая неспособна обеспечить настоящую психологическую защиту, поддержку своим младшим членам.
Самые вопиющие для меня случаи — когда попытка самоубийства не результат депрессии, а следствие неразумного поведения. Недавно у меня была на приеме девочка. Окончила элитарную школу при педагогическом вузе, но поступала на философский факультет МГУ и не прошла по конкурсу. Способная, немного заумная, художница, очень высокомерная… К тому же пробовала легкие наркотики — в школе, по ее словам, это принято: «Все знают, когда мы немного накурились, и нас не трогают». Семью я бы не назвала интеллигентной, скорее претенциозной; Странноватый отец и истеричная мать. Любимая тема скандалов была: «Ты не поступишь, ты замахнулась на то, что тебе не по плечу!» В один из таких моментов дочь крикнула матери: «Если ты не замолчишь, я выброшусь из окна!» Мать в ответ: «Выбрасывайся!» И она прыгнула с пятого этажа…
Упала на дерево и отделалась легким сотрясением мозга. Такие чудеса возможны только с подростками… Я спрашивала, что она чувствовала в тот момент. «Вдруг показалось, что меня выталкивают стены комнаты».
Мать исполнена чувством вины. Девочка ушла жить к тете.
Она мне говорила: «По сути я побывала по ту сторону… И знаю, что человека убить не грех. И себя убить не такой уж грех. Самый большой грех — родить человека, заставить его прийти в этот ужасающий мир».
Ну что с этим делать? Вся семья больна. Хотя формально эта девочка не душевнобольная. Класть ее не с чем…
— Есть еще возраст, в котором люди так легко уязвимы?
— Старческий, после 55–60 лет. Здесь на первом плане проблема одиночества, в том числе и внутри семьи. Разобщенность, отсутствие социальных связей… Помните ту чашечку в сказке Льва Толстого, которую вырезал мальчик? Отец его спрашивает: «Что ты делаешь?» — «Вырезаю чашечку, чтобы тебя за печкой кормить, как ты за печкой дедушку кормишь». Вот наше отношение к старикам.
Знаете, число самоубийств стариков растет во всем мире, но в том числе и потому, что увеличивается продолжительность жизни: доля самих стариков все больше в составе населения. Но в российской статистике есть одна очень тревожная особенность: пик завершенных суицидов приходится на людей трудоспособного возраста от 40 до 50.
— Это связано с состоянием общества?
— Конечно. Хотя никуда не уходят ситуации, типичные для Любого времени и страны: крах личных
