Неисповедимый путь

Они смеялись надо мной, как тогда под Тауэром…

— Тауэр? — спросил Крипсин. Уэйн тер лоб, но не отвечал. — Я хочу показать тебе, сынок, как я могу быть искренен. Я хочу, чтобы ты доверял мне. Я положу конец твоим страхам. Это будет сделать просто. Но…

Если я сделаю это для тебя, то я попрошу тебя сделать кое-что для меня взамен, чтобы я мог знать, насколько искренен ты. Понимаешь?

Пилюли заработали. Комната начала медленно вращаться, цвета перемешались в длинную радугу.

— Да, сэр, — прошептал Уэйн. — Они должны гореть в Адовом пламени навечно. Навечно.

— Я могу для тебя послать их в Ад, — Крипсин наклонился над Уэйном сжав его плечо. — Я попрошу мистера Найлза позаботиться об этом. Он религиозный человек.

— Мистер Найлз мой друг, — сказал Уэйн. — Он приходит по ночам и разговаривает со мной, и он приносит мне перед сном бокал апельсинового сока… — Уэйн заморгал и попытался сосредоточить взгляд на лице Крипсина. — Мне…

Нужно немного волос колдуньи. Я хочу подержать их в руках, потому что я знаю…

Огромное лицо улыбнулось.

— Это просто, — прошептало оно.

49

Бабье лето сильно затянулось. Синий вечерний свет догорал, желтые листья шелестели на деревьях и, падая, шебуршали по крыше дома Крикморов.

По мере сгущения темноты Рамона все больше и больше выкручивала фитили ламп, стоящих в передней. В камине горел слабый огонек, и она придвинула свой стул поближе, чтобы он мог ее греть; она следовала традиции чокто, заключающейся в том, чтобы разводить маленький огонь и садиться к нему поближе, в отличие от белых людей, которые разводят огромный костер и становятся подальше от огня. На столе рядом с ней горела керосиновая лампа с металлическим отражателем, дающая достаточно света для того, чтобы она могла в третий раз перечитать письмо, полученное сегодня от сына. Оно было написано на листочке в линейку, вырванном из тетради, но на конверте, в левом нижнем углу, красивыми черными буквами было напечатано название института Хиллберн и его адрес. Билли находился в Чикаго уже почти три недели, и это было вторым присланным им письмом. Он описывал, что он видел в городе, и поведал ей все об институте Хиллберн. Он писал, что он много разговаривал с доктором Мэри Хиллберн и другими докторами, работавшими с добровольцами.

Билли написал, что познакомился с другими испытуемыми, но большинство из них оказались неразговорчивыми и замкнутыми. Мистер Перлмен, миссис Бреннон, пуэрториканка Анита, заросший хиппи Брайан — все они экспериментировали с тем, что доктор Хиллберн называла «тета-агентами» или «бестелесными существами». Билли также упомянул о девушке по имени Бонни Хейли; он писал, что она очень симпатичная, но держится в стороне от остальных, и он видит ее очень редко.

Он проходит тесты. Много тестов. Его искололи иголками, прикрепляли к голове электроды и изучали зигзаги на длинных бумажных лентах, выползавших из машины, к которой он был подключен. Его спрашивали, какие изображения отпечатаны на том, что называется картами Зенера, и попросили вести дневник сновидений. Доктор Хиллберн очень интересуется его встречами с Меняющим Облик, и о чем бы они ни говорили, она всегда записывала разговор на магнитофон. Похоже, что она более требовательна к нему, чем к остальным, и она сказала, что хочет вскоре увидеться с Рамоной. На следующей неделе настанет очередь сеансов гипноза и испытание бессонницей, чего он вовсе не хочет.

Билли писал, что любит ее и что вскоре напишет снова.

Рамона отложила его письмо и прислушалась к ветру. Огонь в камине трещал, давая тусклый оранжевый свет. Она написала ответ на письмо Билли и отправит его завтра.

Сынок, ты был прав уехав из Готорна. Я не знаю, как все обернется, но я верю в тебя. Твой Неисповедимый Путь вывел тебя в мир, и он не кончается в Чикаго. Нет, он будет продолжаться и продолжаться до конца твоих дней. Каждый находится на своем собственном Неисповедимом Пути, идя по следу дней и выбирая лучшее из того, что бросает на него жизнь. Иногда невероятно трудно распознать что хорошо, а что плохо в этом суматошном мире. Что выглядит черным, на самом деле может оказаться белым, а то, что похоже на мел, оказывается на деле черным деревом.

Я много думала о Уэйне. Однажды я ездила туда, но свет в его доме не горел. Я боюсь за него. Его притягивает к тебе так же, как и тебя к нему, но он испуган и слаб. Его Неисповедимый Путь мог бы привести его к тому, что он стал бы обучать других исцелению своего организма, но сейчас он занавешен корыстью, и я не думаю, что он ясно видит его. Ты можешь не хотеть принимать это сейчас, но если хотя бы раз в жизни у тебя будет возможность помочь ему, ты поможешь. Вы связаны кровью, и несмотря на то, что ваши Пути ведут в разных направлениях, вы остаетесь частью друг друга. Ненавидеть просто. Любить гораздо труднее.

Ты знаешь, что есть более великая тайна, чем смерть? Жизнь — то, как она крутится подобно карнавальной карусели.

Кстати, когда я читала о девушке Бонни, я почувствовала некоторую петушиность. Видимо она для тебя не просто девушка, раз ты так о ней пишешь.

Я очень горжусь тобой и знаю, что буду гордиться еще больше.

Я люблю тебя.

Рамона взяла лампу и вышла в спальню, чтобы взять рукоделие. Уловив свое отражение в зеркале, она остановилась оглядеть себя. Она увидела больше седых волос, чем темных, и много морщин на лице. Но глубоко в глазах она еще оставалась той неуклюжей девушкой, которая увидела Джона Крикмора, стоявшего у противоположной стены амбара рядом с мотыгами, девушкой, которая хотела, чтобы этот парень обнял ее так, чтобы затрещали ее ребра, девушкой, которая хотела летать над холмами и полями на парусах мечты. Она гордилась тем, что не потеряла эту часть себя.

Ее Неисповедимый Путь был практически закончен, поняла она с оттенком грусти. Но, думала она, посмотри, сколько сделано! Она любила хорошего человека и была любима им, вырастила сына, всегда вставала на защиту себя и делала мучительную работу, которую требовало от нее ее предназначение. Она научилась принимать радости и печали, видеть Дарующего Дыхание в упавшей росе и сухом листе. Одно только мучило ее — рыжеволосый мальчик — копия своего отца — которого Дж. Дж. Фальконер назвал Уэйном.

Неутомимый ветер шумел вокруг дома. Рамона одела свитер, взяла рукоделие и направилась обратно к камину, где просидела и внимательно проработала около часу. В задней части шеи возникло ощущение покалывания, но она знала, что долго это не продлится.

Что-то шло сквозь ночь. Она знала, что оно шло за ней. Она не представляла себе, как оно выглядит, но она хотела посмотреть ему в лицо и дать понять, что не боится.

Когда она смотрелась в зеркале, она видела в нем свою черную ауру.

Рамона закрыла глаза и позволила себе задремать. Она снова была ребенком, бегающим по зеленым лугам под жарким летним солнцем. Она легла на траву и стала наблюдать, как облака меняют форму. Вон там дворец с пушистыми башнями и флагами, а…

— Рамона! — услышала она. — Рамона! — Это была мама, зовущая ее издалека. — Рамона, маленькая чертовка! Немедленно домой, слышишь?

Ее щеки коснулась ладонь, и она проснулась. Огонь в камине и лампа почти погасли. Рамона узнала прикосновение, и ей стало тепло.

Раздался стук в дверь.

Рамона еще несколько секунд покачалась в кресле. Затем она подняла подбородок, встала и пошла к двери. Несколько секунд ее рука лежала на задвижке, затем она вздохнула и отодвинула ее.

Высокий мужчина в соломенной ковбойской шляпе, джинсовой куртке и потрепанных джинсах стоял на террасе. У него была серая с проседью бородка и темные, глубоко посаженные глаза. За его спиной стоял глянцево-черный грузовик-пикап. Жуя зубочистку, он протяжно произнес:

— Как поживаете, мэм? Похоже, я не там свернул с шоссе. Вы не будете так любезны принести мне стакан воды, а то, знаете ли, в горле… — Я знаю, кто вы такой, — сказала Рамона и увидела в глазах мужчины легкий шок и нерешительность. Он не был настоящим ковбоем, подумала Рамона, у него слишком гладкие руки. — Я знаю, зачем вы здесь. Заходите.