— Тебе виднее, Ильмар-вор.
— Спасибо, — от души сказал я. Настоятельница вызывала у меня наибольшие опасения. — Итак, мы с Хелен — муж и жена. Луиза — приживалка Хелен, из милости взятая на содержание…
Летунья мстительно улыбнулась, но тут же задавила улыбку. Луиза пожевала губами, но смолчала.
— А я? — подозрительно спросил Маркус.
— А ты — наш сын.
Мальчик с сомнением посмотрел на летунью.
— Глупо. Разве что Хелен меня в тринадцать лет рожала…
— Вполне могла! — коротко вставила Луиза.
Господи Боже! Ну что за змеиный клубок? Без шпилек и часа прожить не могут!
— Тихо! — закричал я, заставив Хелен проглотить ответную реплику. — Хватит! Моя жена любит свою тетушку, тетушка обожает племянницу! Так себя и вести! Клянусь, иначе я беру Маркуса и ухожу с ним вдвоем! А вы можете лаяться до прихода преторианцев!
Маркус глянул на меня — и сообразил. Подошел, демонстративно взял меня за руку.
Бунт был подавлен в зародыше. Женщины пыхтели, мерили друг друга совсем не любезными взглядами, но молчали. Потом Хелен обратила свой гнев на меня:
— И это лучшее, что ты придумал? Кем мы будем теперь?
— Нет, не все. Сейчас устроим маскарад. Доставайте пудреницы.
Женщины переглянулись.
— Хелен, Луиза, если у вас нет с собой косметики — где угодно, на Слове, за пазухой, в потайных карманах — значит, я последний дурак в державе!
Хелен вздохнула, прикрыла глаза. Потянулась в Холод. Я принял из ее рук увесистую сумочку, кивнул.
Луиза извлекала пузырьки, баночки, тюбики из многочисленных, хотя и совершенно неприметных карманов монашеского одеяния. Это заняло у нее гораздо больше времени.
— Сестра Луиза, простите и раздевайтесь.
Маркус веселился от души.
— До белья. Ничего страшного. Компаньонки не ходят в монашеском балахоне.
— А в чем мне тогда ходить? — возмутилась Луиза. — В белье? Я компаньонка или блудница с лицензией!
— Компаньонка, — успокоил я. — Но в трауре по почившему мужу. Сестра, речь идет о спасении… вы сами понимаете кого!
Луиза сдалась. Только велела Маркусу отойти шагов на двадцать — большего ей не позволял страх за него, меньшего — стыдливость. Мальчику, похоже, карнавал доставлял искреннее удовольствие — он отошел, громко считая шаги.
Можно было поблагодарить тех церковных чинов, что придумывали подобное облачение для монашек. Когда Луиза избавилась от верхней накидки с капюшоном и платка, из четырех юбок оставила одну, самую короткую — почему-то она оказалась благородного серого цвета, длинную блузу заправила в юбку…
— Одиннадцать раскаявшихся! — воскликнул я. — Хелен, погляди!
Летунья моего восторга не разделяла. А зря. Я любовался делом своих рук — новым обликом Луизы. Весьма обольстительная, хоть и в возрасте, дама. И все при ней. Многие от таких вмиг соображение теряют.
— Луиза, теперь тебе придется отбиваться от мужчин, — озабоченно сказал я.
Настоятельница скривилась, но вышло это фальшиво. С жадностью схватив зеркальце, она стала оглядывать себя.
— Юбку повыше стоит поднять, — сказал я. — Почти до колен. И подкраситься — скромно и неброско, но ярко и вызывающе.
Монахиня — или правильно теперь говорить бывшая монахиня? — приняла это без вопросов. Лишь вздохнула:
— Я совершенно забыла, как это делается…
Зачем тогда косметику с собой носила, ханжа!
— Теперь ты, Хелен, — я подошел к летунье.
Она подозрительно посмотрела на меня, но чуть расслабилась.
— Во-первых — рука, — сказал я. — Снимай повязку. Или давай я…
— Подожди, — Хелен вздохнула. Провела рукой по повязке — лубок разлетелся на куски, а в руке летуньи остался тонкий стилет.
— Господь карающий… ты с этим ходила все время? — я был в ужасе. Сразу вспомнились самые неподходящие моменты, когда лубок мог разлететься, а тонкий, как шило, стилет — пронзить что-нибудь ценное.
— Повязка не так просто снималась, как тебе кажется.
Да, в предусмотрительности Хелен не откажешь. Достать стилет быстрее, чем тянуться в Холод, а убить им — одно мгновение. Мне стало нехорошо. Понял я, кому предназначалось это оружие.
— Ильмар, забудь о старом, — тихо сказала Хелен.
— Ладно. Стилет!
Летунья покорно протянула мне оружие. Трехгранное лезвие было заточено великолепно, и я удовлетворенно кивнул.
— Ильмар, что мне делать с прической? — требовательно спросила Луиза. Я оглянулся на монахиню… на бывшую монахиню. Да, волосы были скручены каким-то некрасивым пучком, который только под платком и скрывать.
— Уложи помоднее… Нет, по старой моде. Вот, как в мирской жизни носила, так и уложи.
Луиза глянула на Маркуса, уныло ковыряющего ногой землю. В нашу сторону мальчик старательно не смотрел. Позвала:
— Маркус! Поможешь мне!
Да, пожалуй, столь высокородного пажа еще не было ни у одной самой светской дамы. Оставив обрадованного окончанием ссылки Маркуса помогать Луизе, я вновь обернулся к Хелен. Скорчил злодейскую ухмылку, поднял кинжал. Потом вздохнул и спросил:
— Хелен, ты позволяешь мне…
— Делай, что считаешь нужным, — твердо, хоть и с тревогой, ответила летунья.
Я крепко взял ее за летунские нашивки на коротком рукаве пиджака — парящий орел с мечом в когтях. И спорол начисто.
Хелен вскрикнула, будто я отрезал кусок ее тела, даже Маркус и Луиза обернулись. Спороть с офицера знаки различия — это позор. В глазах летуньи вспыхнула ярость.
— Только не убей меня своим запалом, — неуклюже скаламбурил я.
— Хелен, ты не должна выглядеть летуньей.
— А кем? Разжалованной летуньей?
— Женщиной, одетой в костюм летуньи! В одежду похожего кроя! Сейчас полувоенные костюмчики в моде! Особенно на увеселениях!
Говоря, я отступал от Хелен, и впрямь ожидая, что та выхватит из Холода пулевик или свой электрический запал. Хорошо, что повязку сняла, а то стилет был бы не у меня руке, а в моем боку.
Летунья остановилась, тоскливо покосилась на плечо. Все равно я уже натворила дел на двадцать трибуналов. Ты лишь приводишь приговор в исполнение. Работай, вор! Времени у нас нет!
Превращая мундир летуньи в веселенький костюмчик молодой взбалмошной дамы, я чувствовал себя не слишком уверенно. Но Хелен терпела, даже давала советы. И когда через четверть часа я закончил — результат превзошел все ожидания.
Какая летунья, какая героиня карпатской войны?
Женушка преуспевающего торговца или мелкого аристократа. Любительница балов, тщащаяся придать себе экстравагантный вид, за неимением подлинного богатства и вкуса. Кстати, немало в этом
