— Тебе не нужно извиняться, — сказала я, наклоняясь к нему. Достаточно близко, чтобы он мог поцеловать мой лоб, щеки и губы.
— Нет, надо, — ответил он, отодвигаясь от меня. Он стучал пальцами по металлической карусели: тук-тук-тук. — Я написал это стихотворение, прежде чем по-настоящему тебя узнал. Я только думал, что знал тебя раньше. Или, может быть, я знал, но ты изменилась.
Сейчас я чувствовала себя сбитой с толку:
— Изменилась? Как?
Он смотрел в сторону, ногой отбивая миллион ударов в минуту.
— Ну, — сказал он, — когда я раньше слушал ваши с Хоуп разговоры…
Я встряхнулась, как будто невидимый кукловод дернул меня за ниточку, и стала внимательно его слушать.
— Ты подслушивал меня и Хоуп?
Он стал говорить, не делая пауз, и я с трудом следила за ходом его мысли:
— Мы были в комнате Хиза, одуревшие от наркотиков настолько, что не могли двигаться. Через стену я мог слышать каждое слово, когда ты жаловалась, что ненавидишь друзей, и этот город, и твой образ пай-девочки. Тут я подумал, вот здесь есть девушка, которой есть что предложить миру, если только найдется кто-то, кто поможет ей раскрыться. Почему бы мне не стать тем человеком и не провести своего рода эксперимент, чтобы позабавиться и посмотреть, как далеко я смогу завести тебя. Но когда я попросил тебя помочь мне сдать анализ, я никогда не думал, что ты это сделаешь. Ты проглотила эту наживку, и я написал это стихотворение, чтобы проверить, смогу ли я склонить тебя к сексу, просто чтобы убедиться, что смогу, но это было до того, как я тебя узнал по-настоящему…
Вот дерьмо!
Я не могла поверить тому, что услышала. Все было нереальным. От нашего взаимного неверия в технический прогресс до Барри Манилоу, включая наше отношение к Рождеству, — все то, из-за чего, я полагала, между нами возник взаимный интерес, на самом деле не было предопределено ни судьбой, ни невидимой связью, ни даже простым совпадением. Все было рассчитано и организовано. Он знал, что сказать мне, потому что слышал все это раньше, когда я рассказывала Хоуп.
Все, что происходило между мной и Маркусом, не было реальным.
Я вскочила, пытаясь убежать, но недостаточно быстро. Боже мой, как жаль, что я тогда упала и сломала ногу и теперь не могу удрать от него.
— Джессика, послушай меня хотя бы минуту, — закричал он, хватая меня за руку.
— Зачем? — кричала я в ответ, пытаясь вырваться. — Все это было спланировано заранее: от начала до конца! Ты не лучше, чем Хай!
— Ну хватит, Дарлиин.
— Не зови меня так. Я устала быть предметом насмешек, устала от розыгрышей.
— Знаю, — сказал он, крепче хватая меня за руку. — Вот это я и хотел сказать тебе. Я не хочу, чтобы наши отношения были игрой.
Я словно превратилась в глыбу льда.
— Джессика, разве ты не видишь? — Он коснулся моего подбородка.
— Вижу что? — спросила я, чувствуя, что начинаю оттаивать от его тепла.
— Ты — единственная, кто смог изменить мою жизнь.
НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!
Зачем Маркус сказал эти слова? Зачем? ЗАЧЕМ? Ни одна из девчонок, с которыми он встречался, не хотела стать еще одним пончиком. Они — мы — все хотели стать той единственной, которая изменила бы его жизнь. Той, заставившей забыть всех других девчонок, которые были у него раньше. Он говорил мне в точности те слова, которые я хотела от него услышать, но не потому, что он действительно имел это в виду, а потому что знал, что я хотела услышать. В наших с Маркусом разговорах меня привлекала их таинственность и связь на уровне подсознания. Говоря же эти «нужные» слова, он разрушил все. Все.
— Ты слышала, что я сказал? — Он снова переспросил, на этот раз нежно зачесывая мои волосы за уши.
— Да иди ты…
— Что? — переспросил он, при этом его глаза дико заблестели.
Я никогда до этого не говорила таких слов человеку прямо в лицо. Эти слова уже стали избитыми от их частого употребления: их используют дети, когда они выражают удивление. Мне всегда казалось, что если мне придется произнести их вслух, то я должна будут ненавидеть этого человека лютой ненавистью.
И именно так я сейчас ненавидела Маркуса.
— Ты слышишь, Мистер Съемпончик, иди ты…
Он одернул от меня руки, словно его пронзило током. Я побежала, но он не пытался догнать меня.
Я неслась всю дорогу домой, пока мои зажившие после перелома кости не заболели. Я взлетела на второй этаж в свою комнату, отключила телефон и рыдала до тех пор, пока мне не стало плохо, до тех пор, пока я не почувствовала, что скрутила свое тело, как мокрое полотенце, и выжала из него все свои слезы.
Я снова и снова проигрывала в уме разговор с Маркусом. После нескольких часов перематывания мыслей назад-вперед напрашивался вопрос. Сначала он звучал тихо, затем громче и громче, до тех пор, пока я не заткнула руками уши, чтобы не слышать его:
И вслед за этим вопросом стали возникать другие:
Я все еще купалась в океане любви, вожделения и ненависти, когда вдруг почувствовала боль в животе. Я пошла в ванную, сняла колготки и увидела кровь.
Кровь.
КРОВЬ!
Кровь, которой не было больше года. Мой цикл вернулся ко мне в ту самую ночь, когда я планировала заняться с Маркусом сексом.
Бог мой!
Я смеюсь с тех пор, как сделала это открытие, — сильно, громко, как сумасшедшая. Это уж слишком странно, чтобы быть простым совпадением.
Послание ли это высших сил, контролирующих случайные совпадения? Или это еще один из встроенных в меня механизмов, препятствующих занятиям сексом? Или это знак наступающего в две тысячи первом году Апокалипсиса? Наподобие того, который предсказывали в канун двухтысячного года. Может быть, мой мир подходит к концу годом позже, чем я предполагала?
Или, может быть, просто это означает что-то еще, совсем другое? Не имеет значения, какова была его первоначальная мотивация, слова Маркуса вернули мне сон. Странные, успокаивающие звуки его голоса успокоили мои волнения, и из-за этого месячные вернулись.
Без Маркуса догнало бы мое тело в своем развитии мозг?
У меня нет ни малейшего понятия, что теперь думать о Маркусе. Но я уверена в одном: я должна
