мало знает о своей Талите. Повторяет с сожалением, в котором есть оттенок стыда; они говорили о самых разных вещах — разумеется, о других вселенных, музыке, любви, жизни; он рассказывал ей о себе, подобно любому юноше, переполненному своими переживаниями… Да и как могло быть иначе? И она так чудесно умела слушать, так хорошо понимала его. Ей было тридцать пять, ему только восемнадцать; его больше интересовало то, чем он является для нее, нежели то, чем она была для самой себя.
Лицо Меланэ поворачивается наконец к нему, проходя при этом через обычную последовательность быстрых метаморфоз: в профиль, в три четверти, анфас. Странно, но оно кажется умиротворенным — вероятно, этим оно обязано его экскурсии в свое прошлое. Эгон улыбается ей:
— У тебя все будет отлично, — говорит он, чтобы завязать беседу. Девушка кивает головой:
— У меня и так хорошая память. Вот, значит, в чем проблема.
— Слишком хорошая? — бросает Эгон, чтобы проверить свою догадку. Все правильно: лицо девушки освещает благодарная улыбка.
Противоположностью абсолютной памяти является абсолютное забвение; это первое, что должны были сказать ей наставники. Способность человеческого мозга к запоминанию хотя и огромна, но не бесконечна. Иногда приходится освобождать место для новых энграмм. А иногда Путешественники, уходящие с пути, выбирают полное забвение, чтобы избавиться от воспоминаний о своих скитаниях. И абсолютное забвение — своего рода гарантия безопасности: какой бы великолепной машиной для выживания ни были Путешественники, они не всемогущи и рано или поздно могут оказаться в опасной ситуации; и есть знания, которые нельзя без риска передать в любые руки. Поэтому Путешественники могут по желанию забывать ту или иную информацию с такой же легкостью, с какой ее запоминают.
— Что ты хочешь забыть, Меланэ? — осторожно интересуется Эгон. В голубых глазах девушки что-то вспыхивает, прежде чем она отводит их в сторону. Эгон подавляет вздох. «Нет, моя дорогая, я совсем не умею читать мысли, об этом нетрудно догадаться».
— Я не уверена, должна ли забыть это, — бормочет Меланэ, и он не может не чувствовать восхищение — девушка продвинулась гораздо дальше, чем можно было подумать.
— Но ты хотела бы забыть? — снова спрашивает он. Девушка поворачивает к нему почти расстроенное лицо — она достаточно привыкла к Эгону, чтобы позволить себе время от времени проявлять эмоции.
— Путешествие, — говорит она, — это… рождение. Я не хочу отправиться в Путешествие, оставшись… грязной.
Эгон сдерживает улыбку. Он едва не возразил ей, что рождение — вообще несколько «грязный» процесс, но промолчал, потому что Меланэ еще не готова воспринимать шутки.
— Ты сама себя рождаешь. В другой вселенной ты не будешь ничем иным, кроме того, чем сама себя сделала.
— Но я могу выбрать, из чего я буду делать себя.
Ответ внезапный, словно шальная пуля. Эгон легко касается мягкой кожи книжного переплета. Он не спешит, ему нужно обдумать мысль, случайно пришедшую в голову. Не потому ли совсем другой кажется ему его Талита и другими кажутся все остальные Талиты, прошедшие через Центр? Потому что они решили не уходить со всеми своими воспоминаниями? Но нет, нет, это невозможно, это неправдоподобно! Неужели его Талита могла отказаться от части самой себя, какой бы болезненной она ни была? Неужели она могла добровольно искалечить себя? Нет, только не она.
Но, может быть, Меланэ?
Тяжесть ответственности, которую возлагает на него эта девчонка, неожиданно раздражает его, и не только раздражает, но даже немного пугает. Ведь можно сколько угодно твердить, что выбор делают ученики, но нельзя не сознавать, что его мнение сыграло существенную роль в решении Меланэ.
— Когда я отказался от ухода… — он замолкает, неожиданно рассердившись на самого себя. Неужели он снова будет использовать все ту же стратегию, снова будет говорить о том, что пережил нечто подобное — и совершенно иное?
— Абсолютная память, — возобновляет он свой монолог, — не обязательно исчезает вместе со всем остальным, когда ты отказываешься уйти. Можно выбрать то, что ты хотел бы забыть.
Меланэ слушает, положив подбородок на ладони и упираясь локтями в колени, не сводя с него пристального взгляда голубых глаз. Она буквально впитывает в себя его слова. Эгон пытается примириться со своей неуверенностью, со своим раздражением — и своей тревогой — и продолжает:
— Некоторое время осознание того, что я приобрел неизмеримо более обширные способности, было для меня чем-то… почти религиозным, как это часто бывает с учениками. И я знал, что не смогу сохранить их, после того как откажусь от ухода.
— Но вы никогда не хотели забыть все? — спросила Меланэ.
— Это были прекрасные, замечательные воспоминания. Они не имеют ничего общего с твоими, Меланэ.
— О, далеко не все они такие ужасные, — после паузы тихо произносит девушка.
Молчание затягивается. Эгон не собирается объяснять ей, что хорошие и плохие воспоминания невозможно разделить; если они не соседствуют в мозгу, то просто не существуют. И он не будет говорить ей, что отказаться от части собственной судьбы, значит, добровольно искалечить себя, и эту травму ничто не может излечить.
Молчание нарушает Меланэ.
— Вы ведь могли выбрать… вы могли забыть вашу Путешественницу, — говорит она. Эгон едва не вздрагивает от неожиданности; поразительно, как она осмелела!
— Забыть целый год моей жизни, удивительный год, — произносит он, — и затем последующие три года? Забыть саму причину, из-за которой я решил забыть нечто? Разве это не было бы несколько… нелогично?
— Но если перед уходом невозможно принять себя таким, каков ты есть, — бормочет Меланэ, — как можно согласиться с тем, что ты узнаешь о себе в других мирах?
С облегчением и благодарностью — и также с оттенком меланхолии — Эгон возвращается к упрямой реальности, к своеобразию этой девушки: она извлекла из его слов отнюдь не то заключение, которое казалось ему неизбежным, а совсем другое, но такое же справедливое. Да, выбирает она, именно она.
— Но в общем-то вы совершенно правы, — заключает девушка, глядя на него с крайне серьезным видом, и ему хочется засмеяться и поцеловать ее, настолько неадекватным выглядит этот ее вывод.
— Это ты права, Меланэ, — почти шепчет он голосом, дрогнувшим от сдерживаемой нежности. Девушка смотрит на него с несколько смущенным видом. И когда она нарушает затянувшееся молчание, то затрагивает совершенно неожиданную тему:
— А можно, я тоже буду обращаться к вам на «ты»?
Последняя фаза тренировок протекает без каких-либо происшествий, в то время как зима укрепляется и наваливается всей своей тяжестью на Центр, а затем начинает понемногу отступать. Меланэ готова к уходу, она должна вскоре уйти. Но она не уходит. И это понятно.
То и дело она отыскивает Эгона ради какого-нибудь пустячного повода: сыграть с ним партию в шахматы или в туо, помузицировать, поболтать о чем угодно — о тренировках, об аспирантах и даже о себе, иногда. Впрочем, она не навязывается, не надоедает. Она просто стремится рассказать ему о себе, о том, чего она уже достигла, как продвигается в учебе. Короче, что она достойна его. Он прекрасно понимает это, но ничего не может изменить. Он слушает, как она то и дело сбивается на «вы», пытается обходиться без местоимений, но когда ей не удается избежать злополучного «ты», она произносит его очень быстро, хлопая ресницами, чтобы не отводить глаза. Все, что он может сделать, это оставаться спокойным и сдержанным; такую манеру девушка переносит легче всего. Но он доволен ее успехами, он рад за нее. Она упорно учится. Как и раньше, она говорит мало, но уже не колеблется, когда нужно высказать свое мнение. Она улыбается, смеется и даже сердится. Разумеется, она еще не полностью сбросила свою защитную броню, но всячески старается избавиться от нее.
После ее решения ничего не забывать о себе, принимать себя целиком, был период покоя, но он подходит к концу вместе с последними тренировками. Но что делать? Вызвать кризис, дать волю состоянию смятения, резко поторопить едва начавшуюся эволюцию?
