— Свидетель?
— Да, — твердо сказал Дайсон. — Парень покончил с собой у нее на глазах. Собственно, практически и на моих тоже. Я прибыл, когда он еще был жив.
— Это же…
— Верно, Брюс Бестер из вычислительного центра. Вы с ним знакомы?
— Видел пару раз. Полагаете, самоубийство?
— На мой взгляд — несомненно. Колдуэлл скажет точнее.
— Хорошо, — принял решение патрульный. — Забирайте свидетельницу, старший инспектор. В конце концов, это ваше дело.
— Отлично, — Дайсон едва удержался от того, чтобы похлопать коллегу по плечу. — Мисс Бакли, вы поедете со мной.
Он помог Элис подняться (похоже, у нее дрожали колени) и, поддерживая под локоть, повел к выходу. В тесной прихожей они почти касались друг друга, и Дайсон неожиданно ощутил, какие сильные токи могут исходить от женского тела. Он не думал о том, что Элис красива, и вовсе ее не хотел (или так ему казалось), но находиться в полуметре от нее почему-то было трудно. Ньютоновская сила притяжения двух тел.
Они вышли на улицу, и странное ощущение исчезло.
— Мы едем… — начала Элис, когда Дайсон распахнул перед ней дверцу своей машины.
— Ко мне, — закончил старший инспектор. — Во-первых, мы не закончили разговор, а во-вторых, я не хочу спускать с вас глаз.
Он подумал, что фраза прозвучала двусмысленно, но, похоже, Элис не обратила на это внимания.
Через четверть часа Элис сидела, поджав ноги, на диване в гостиной Дайсона, туфли она сбросила в прихожей, шторы на окнах старший инспектор задернул, включил настольную лампу, свет будто растекся по комнате, не поднимаясь даже до уровня лиц, и казалось, что все сказанное сказано наполовину, а все происходящее не заканчивается, потому что темное пространство срезает события по верхам, оставляя только глубину, то, что необходимо понять.
— Вы сказали там, что я…
— Свидетельница, — перебил Дайсон.
— Я дала Брюсу яд.
— Вы этого хотели?
— Нет! Но я… не могла иначе.
— Ваших отпечатков на чашке не найдут, — сказал Дайсон. — Только Брюса. Чем вы докажете, что отравили Бестера?
— Зачем… почему вы это сделали?
Дайсон отошел в темноту, чтобы собрать рассыпавшуюся мозаику мыслей, почему-то при свете мысли рассеивались, а может, близость Элис мешала сосредоточиться?
— Вы знаете, — сказал он, — почему-то именно в последние часы мне стало легко принимать нестандартные решения. Такие, которые я бы принял, не будучи офицером полиции. Почему?
— Боюсь, что только теперь мы сможем принимать решения — такие, какие хотим. Каждый из нас.
— Боитесь?
— Конечно. А вы — нет?
— Нет, — отрезал Дайсон. — Я никогда не боялся принимать решения. А теперь по крайней мере буду знать, что решаю сам за себя и ничья воля надо мной не довлеет.
— Наступит хаос… — пробормотала Элис.
— Почему? — напряженно спросил Дайсон. Он тоже думал об этом, предполагал, что знает ответ, но хотел услышать мнение Элис. Впрочем, хотел он на самом деле другого: отвлечь ее от размышлений о том, сколько человек она убила. Что бы ни внушало ей подсознание, но мысль о том, что любовника, и брата, и молодого программиста убила именно она, все равно не даст ей покоя, превратит весь мир в тюремную камеру. Можно свалить все на симбиозавра, сверхразум, на что угодно, но от себя не спрячешься — в глубине души все равно понимаешь, что даже хорошо придуманная история не может быть истиной, какой бы правдивой она ни казалась.
— Почему? — повторил Дайсон.
— Потому, — сказала Элис, — что все внушенное нам на протяжении тысячелетий… заповеди Моисея… проповеди Христа… суры Корана… поучения Будды… Заратустры… Конфуция…
— Все это осталось, — подхватил Дайсон. — Все осталось, не так ли? Это уже в нас и никуда не денется. Почему — хаос?
— Вы не понимаете? Мы всегда себя разрушали. И лишь потому что существовал симбиоз, потому что мы нужны были ему, потому что он удерживал нас от распада, заставлял, навязывал решения, которые мы бы никогда не принимали по своей воле, — только поэтому мы такие, какие есть, а иначе мы бы не поднялись выше питекантропов, и если бы он не был с нами каждую ночь…
Элис никак не могла закончить фразу, и Дайсон сделал это за нее.
— Не было бы прогресса, — сказал он. — Ньютон не написал бы своих законов, Эйнштейн не придумал бы теорию относительности, Кришна, Конфуций, Будда не создали бы философские системы…
— Да, — кивнула Элис. — Вы правильно поняли. Свобода воли предполагает свободу от любых мнений, кроме своего. Мы не были свободны, когда были симбионтами. А теперь освободились. Вы уже воспользовались своей свободой, верно?
— Отвезя вас к себе, а не в камеру? — уточнил Дайсон. — Не убежден, что не поступил бы точно так же и при иных обстоятельствах.
— Вам хочется так думать, Ред. Вам хочется быть таким, какой вы Сейчас, а вчера вы были другим, и я это хорошо помню. И еще… Стать полностью свободными в выборе нам сразу не удастся. Слишком все сложно и взаимосвязано. Хаос, конечно, наступит, но — не в один день.
— Не думаю, что хаос вообще неизбежен, Элис. Человечество успело неплохо организоваться, как система, и если даже исчезнет направляющий фактор…
— Скажите, — Элис протянула в его сторону руку, но не вполне правильно определила в полумраке направление, и палец ее указал в пустое пространство между книжным стеллажом и картиной, на которой, если бы в гостиной горел верхний свет, можно было увидеть мрачную морду босховского чудища, — скажите, Ред, что будет с Алексом? Вы его выпустите? Теперь вы знаете, что он ни при чем.
— Конечно, доктор Волков завтра выйдет на свободу, — уверенно Заявил Дайсон. — Я ошибся, обвиняя этого человека.
— И Мэг вы тоже ни в чем больше не обвиняете?
— Нет, — сказал Дайсон, чуть помедлив.
— Меня вы, похоже, записали в свидетели. Так кого же вы обвините в этих…
— Никого, — твердо сказал Дайсон. — Признаюсь в своей неспособности распутать убийство в запертой комнате. А смерть вашего брата и бедняги Брюса буду проводить, как самоубийства.
— И вам поверят?
— Разумеется, — пожал плечами Дайсон. — Почти половина дел в нашей полиции — да в любой полиции мира! — остается нераскрытой. Недостаток улик. Отсутствие свидетельских показаний.
— У вас будут неприятности.
— Вас это очень беспокоит, Элис? — усмехнулся Дайсон. Конечно, неприятности будут. Небрежно проведенное расследование. Косвенные улики против каждого из фигурантов и по сути — ни одного надежного доказательства. А признания ничего не стоят.
Дайсон вышел из тени, будто из глубины низкой пещеры, свет настольной лампы резал глаза, и он повернул абажур, заслонился от мира, от прошлого и от будущего заслонился тоже — хотел совершить нечто, что изменит его представления о жизни, те представления, которые он сам же и складывал на протяжении многих лет, а теперь пожелал разрушить одним движением. Всего одно движение — и жизнь заново.
