хито. Они будут болеть болезнями хито, они будут жить жалким счастьем хито.
Все как всегда.
Колон рассеянно тер щеку. Перед ним что-то брезжило. Он начинал что-то понимать.
Человек другой, он любит каждого и всех? Так говорит цан Улам? Отлично, я задам этот вопрос самому Каю. Я непременно задам этот вопрос человеку другому. Если ты любишь всех и каждого, спрошу я, почему рвы у Южных ворот до сих пор распространяют запах тления, почему в спецпоселениях до сих пор не хватает мотыг, которые используют там вовсе не для обработки земли?
Забавно, если другой ответит: да, я люблю каждого, я люблю всех.
Человек, в сущности, всегда оставался жертвой своей собственной мечты, подумал Колон, морщась от брезгливости. Правда, никто еще не определил эту самую мечту. Быть сильным, быть умным, быть здоровым? Быть счастливым, все понимающим? Да, наверное. Но еще в бездне времен, в царстве тупых и примитивных ракоскорпионов будущему человеку было определено совершенно определенное число рук, ног, ушей, совершенно определенное количество мозгов. Мы плоть от плоти немыслимых поколений тупого зверья, тысячелетиями рвавшего друг друга. В нас ревет слепая ярость ихтиозавров, ископаемых гигантских акул. Разве по силам цану Уламу вытравить такое из человека?
Это тоже вопрос, сказал себе Колон. Этот вопрос следует задать не цану Уламу, а самому Каю.
Он увидел: дерево-человек Садал, потеряв равновесие, оперся на одну из ширм. Не поднимаясь, один из солдат ткнул из тьмы человека-дерево прикладом.
Глядя на Садала, Колон вдруг остро пожалел: будь у него запас времени, он непременно отправился бы с Тавелем в охотничью экспедицию, хотя бы для того, чтобы изнутри увидеть саумский рай – родину человека другого.
Он, Колон, сумел бы написать о саумском рае. Он умеет о таком писать. Он даже о скучнейших, невероятно однообразных опытах генетиков умел писать так, что читатели не отрывались от журнала. Отношения безобиднейших мушек дрозофил в его описаниях выглядели чередой бесконечных войн, в которых одни, нападающие, упорно вводили в дело все новые и новые виды оружия, а другие, обороняющиеся, столь же упорно отыскивали все новые и новые средства защиты.
Человек другой…
Он нападает?
Он, правда, другой?
У него, правда, нет с нами ничего общего?
2
Колон знал: самые удивительные открытия вовсе не обязательно рождаются в лабораториях, известных всему тиру – Есть менее известные лаборатории, деятельность которых не афишируется, но именно в этих лабораториях порой появляется такое, о чем миру лучше не знать. Как, например, в лаборатории молекулярного химика Джеймса Энгуса, старины Джи Энгуса, как прозвали его журналисты.
«Пекло творения» – так озаглавил свой репортаж Колон, не раз бывавший у Энгуса.
Пекло творения.
Лаборатория Джеймса Энгуса, правда, нисколько не напоминала указанное в заголовке место. Высокие потолки, стерильная чистота, пузатые колбы на стеллажах, стекло и никель, стекло и нержавеющая сталь. На стене огромная фотография – нечто вроде модуля, доставившего астронавтов на Пуну. В дальнем углу – стеклянный аквариум с пурпурными морскими ежами, с биологическим объектом не менее болтливым, чем мушки дрозофилы. И легчайший, едва уловимый запах серы – единственное, что можно было тут отнести к непременным атрибутам пекла.
Напоминало все это арену ежедневных войн?
Почему нет?
Во внешнем мире, за стенами лаборатории, могут идти перестрелки, там могут гореть храмы и высотные здания, подорванные броневики и напалм, разлитый с вертолетов. Какое дело до этого химикам? Арена их исследований не менее жестока. Наверное, ассистенты Доктора Улама повязывают головы белыми национальными косынками, мелко вручную подрубленными по краям, но от этого арена их исследований, взятая под прицел микроскопов, не становится менее жестокой.
Старине Джи Энгусу помогал юный, тощий и, конечно, рыжий ирландец. Он уверенным, но мягким движением выставил на физический стол стеклянную колбу, до половины заполненную какой-то студенистой полупрозрачной массой. Рыжий тощий ассистент заранее знал, чем старина Джи Энгус захочет заинтересовать настырного журналиста.
– Ну, смелее! – старина Джи Энгус сильно косил. Казалось, он сразу смотрит и на ассистента, и на Колона. – Не бойтесь, Джейк, я не люблю играть с ядами.
Колон нерешительно прикоснулся к торчавшей из колбы стеклянной палочке. На палочку накручивалась, тянулась за ней все та же полупрозрачная студенистая масса.
– Подумать только, Джейк! – хихикнул старина Джи Энгус. – Бы запутываете сейчас нить жизни! Думаете, это яичный белок? Ошибаетесь. Это ДНК, самое знаменитое химическое соединение жизни, носитель всех наших наследственных свойств, главный дирижер внутриклеточного оркестра. Человек и птица, рыба и пчела, цветок и вирус – все мы родственники по ДНК, так что относитесь к этой массе с уважением, Джейк! С истинным уважением!
– С уважением? – переспросил заинтригованный Колон. – Даже если передо мной тигр?
– В этом случае с особенным уважением, – хихикнул старина Джи Энгус. Он все-таки сильно косил. – И оставьте брезгливость, Джейк, она не к лицу профессиональному журналисту. Вы только вдумайтесь! Ведь именно в этой элегантной структуре, – он поднял колбу и полюбовался ее содержимым на свет, – ведь именно в этой элегантной структуре, которую мы привычно называем ДНК, записано все обо всем. Именно благодаря ее внутренним свойствам сирень, выращенная в вашем саду, будет именно сиренью, а не виноградом и не мимозами, а ребенок, зачатый вами, Джейк, цветом глаз, походкой, движениями будет напоминать вас, а не президента вашей страны или любимого вами актера.
– Но выглядит это так инертно…
Коротко хихикнув, старина Джи Энгус выловил из аквариума крупного морского ежа. Он обращался с ежом бесцеремонно, как, наверное, обращался с подопытными доктор Улам. Но и с некоей скрытой почтительностью. В отличие от доктора Улама, старина Джи Энгус уважал материал, с которым работал. Точным, почти неуловимым движением он ввел в кожу морского ежа, щетинящуюся частыми зелеными иглами, небольшую дозу солевого раствора.
– Смотрите.
Из многочисленных пор морского ежа медленно выступила белесоватая жидкость.
Тем же точным движением старина Джи Энгус перенес каплю белесоватой жидкости на предметное стекло микроскопа.
– Ну?
Колон прильнул к окуляру.
Он увидел множество сперматозоидов, беспорядочно мечущихся внутри капли. Хвостовые жгутики сперматозоидов извивались с поразительной быстротой – каждый спешил, каждый жаждал, каждый искал соединения.
– Вот вам и инертная масса! – воскликнул старина Джи Энгус. Он не скрывал торжества. – Благодаря этой, как вы говорите, инертной массе в наш мир явились Платон и Аттила, Герострат и Аристотель, Наполеон и Эйнштейн, господин Сталин и Ньютон, наконец, даже вы, Джейк!
– И Джина Лоллобриджида? – ухмыльнулся Колон.
– И она! И она! – шумно обрадовался старина Джи Энгус понятливости журналиста. – А если уж быть совсем точным, появление на свет Джины Лоллобриджиды даже более закономерно, чем ваше. Ведь она женщина, Джейк, а наш мужской Y-ген это всего лишь недоразвитый Х-ген женский. В некотором смысле мы, мужчины, – хихикнул он, – всего лишь недоноски на генном уровне.
Колон кивнул.
Ему понравилось сравнение старины Джи Энгуса, но он не хотел ограничиваться интересом к тайне появления на свет Джины Лоллобриджиды. Его интересовали и некоторые другие тайны. Например, тайны судьбы некоего саумского молекулярного химика доктора Улама.
