— Ты, Хаджия, будешь играть татарина.
— Ладно, — согласился Хаджия. — В «Стояне-воеводе»{52} я был негром, а теперь стану татарином, Все-таки легче.
— А ты, Мравка? Ты будешь… кого бы ты хотел представить?
— Мне дайте что-нибудь по своему усмотрению, — скромно ответил Мравка.
— Мы тебя сделаем бабушкой — ты маленький и сгорбленный, да и голос у тебя подходящий. Не смотри на меня так… Роль бабушки — самая главная. Я буду играть роль старика. Тебе, Димитрий, роль Иовы, а тебе, Недов, — Василия. Всем остальным — второстепенные и мелкие роли.
— Ну, а кто же будет играть роль Станки? — спросил Странджа.
— Станки?
— Да, Станки, девушки?
— Как? И девушка есть? — удивился свирепый Македонский.
— Есть, — призадумался Владыков, — о самом-то главном я забыл, — и, внимательно оглядев всех присутствующих, добавил: — Эта роль для какого-нибудь парня, молодого… вот как… — Владыков запнулся, глядя на Брычкова: они не были знакомы.
Брычков густо покраснел.
— Ах, я и не догадался сразу вас познакомить, — сказал Македонский. — Брычков, Владыков.
— Как, да вы не поэт ли? — удивленно спросил Владыков, пожимая руку Брычкова. — Я читал ваши поэмы… Это вы писали?..
Брычков покраснел еще больше и смущенно пробормотал:
— Мои, да… но это ничего не…
— Очень рад с вами познакомиться. Вы когда прибыли?
— Вчера вечером, — вмешался Македонский, — из Турции, и хотя не из балканских ущелий, как мы, а из отцовской лавки, но он славный хэш. И уже общий наш приятель… Поэт, значит? Батюшки, а я-то не знал этого и утром обчистил мальчика… — прибавил он сквозь зубы. — Ну, ничего, мы его не бросим.
Владыков продолжал:
— Итак, принимает ли Брычков роль Станки? Здесь нам не найти женщины, которая согласилась бы играть.
— Принимаю с радостью, хоть я и не девушка, — ответил Брычков.
— Не беда! Когда мы переоденем тебя да прифрантим, никто и не узнает. Замажем под носом черные усики белилами, и все будет отлично.
— Да можно и так, — воодушевился Македонский. — Какие же у него усы? Мох. Ровно ничего не значит. Помнишь, в прошлом году? Гица наш, с усищами, как у гусара, стал княгиней Райной{53}. И прекрасно сошло. В театре на это не обращают внимания.
На минуту задумавшийся Брычков рассмеялся.
— Над чем вы смеетесь?
— Знаете что, — ответил Брычков, почесывая затылок и лукаво прищуриваясь, — я думаю о цели этого спектакля. Неужели такая грандиозная цель?
— Именно такая, поверь, — сказал Владыков.
— Ну, если все удастся до конца, — продолжал Брычков, — и сумма, которую мы выручим, позволит выполнить задуманное, история скажет когда-нибудь, — и до некоторой степени это будет верно, — что похищенная Станка убила султана Азиза{54}. Не правда ли?
— Почем знать? Возможно, история и скажет… Она рассказывала нам столько чудес, что всему приходится верить. Большие события возникали и от малых причин… И этот подвал способен потрясти целую империю. По правде сказать, я и сам все время думаю, чем все это кончится.
Странджа подошел к Владыкову.
— А меня-то ты и забыл, — укорил он его, очевидно, желая принять участие в общем деле.
— И ты? Ты разве хочешь? Хорошо, ты будешь за буфетом. Только вот что… Тебе придется тоже переодеться… В этой засаленной румынской одежонке нельзя. Да и твои страшные шрамы на лице насмерть перепугают нервных женщин. Эх, бедный мой Странджа… мне больше хотелось бы видеть тебя со знаменем в руках на Стара-планине, там твоя сцена…
Роли распределили в тот же вечер, и через неделю начались ежедневные репетиции. Еще через неделю спектакль был подготовлен и на всех заборах расклеены афиши.
А султан Абдул-Азиз ничего об этом не знал.
Вскоре наступил день спектакля. Зал, вернее просторная прихожая, нанятая по дешевке в частном доме, был весь в огнях. У стен зажглись двенадцать фонариков, а перед сценой на площадке, отведенной под оркестр, состоявший из валашских цыган-скрипачей, для большего эффекта горело пять керосиновых ламп (из них две с разбитыми стеклами), вероятно, принесенных из школы; у входа четыре бумажных фонаря освещали билетную кассу и буфет, за которым возвышался Странджа. Большую часть зала заставили длинными рядами нумерованных стульев для публики, сохранив посередине узкий проход. Все остальное свободное пространство занимала галерка. Занавес соорудили из прозрачного, красного полотнища, которое поднимали с помощью весьма немудреного приспособления. К нижнему краю занавеса привязали по углам веревки, перебросив их через балку на сцену таким образом, чтобы, подтягивая свободные концы, свисавшие вниз, можно было поднимать полотнища. Опускали занавес еще проще: с двух сторон таинственно просовывались руки и тянули его вниз. Прозрачность занавеса давала возможность публике видеть два представления. На открытой сцене она следила за игрой актеров, а после спуска занавеса возникали блуждающие свечи, волшебные тени, размахивающие руки каких-то страшных чудовищ и множество самых разнообразных видений и картин. А теперь пройдем за кулисы.
По сторонам сцены были устроены узкие проходы, где переодевались и оставляли свои костюмы актеры. Это была артистическая уборная. Тут же валялся в беспорядке реквизит: стулья, скамеечки, зеленые ветви для изображения леса, большой глиняный кувшин, каравай хлеба и лук на обед старику и целый арсенал ружей, пистолетов, револьверов, сабель и кинжалов для готовившегося «боя» на сцене. Все это смертоносное оружие принадлежало тем же актерам, горевшим желанием пойти с ним в бой против настоящего врага. Следует отметить, что Македонский набил немало пороху и тряпок в свое арнаутское ружье{55}, чтобы погромче стреляло. Это его особенно увлекало. Он вырядился настоящим гайдуком: сбоку висела та самая знаменитая сабля, которой он (как говорило предание) разрубил надвое турка и турчанку, на голове была шапка со львом, на плечах албанский красный минтан{56}, у пояса торчало четыре патронташа, два кинжала и два пистолета. Разбойничий его наряд дополняли белые шопские штаны{57} , лапти, кисет для табаку и огниво. Хаджия, исполнявший роль татарина, достал где-то старую меховую шапку, какие носили в прошлом веке валашские помещики, обвязал ее белой тряпкой и нахлобучил на лоб, старательно вымазанный, как и все лицо, сажей. И вдобавок прилепил черные большущие усы. Весь этот наряд придавал ему вид какого-то доисторического чудовища. Мравка превратился в старушку и для полноты впечатления приладил себе из подушки горб. Владыков смастерил из козьей шерсти длинную белую бороду, подвязал ее двумя веревочками на голове, а для того чтобы она не ерзала и не лезла все время в рот, прикрепил ее снизу и обернул веревочку вокруг шеи. Брычкова преобразили в нарумяненную и набеленную Станку. Остальные участники драмы тоже разрядились в разное тряпье, воображая, что чем страшнее они будут, тем больше понравятся публике. К тому же при подборе костюмов, при найме театрального помещения и при оборудовании сцены, отличавшейся, как уже известно, чисто спартанской скромностью, главную роль играли соображения экономического характера. Тем же соображениям был подчинен и выбор пьесы. И, наконец, рев осла, который должен был принимать участие в драме, поручили исполнять Хаджии, решив, что у него для этого дела самый подходящий голос.
Зрительный зал наполнялся. Богатые болгарские купцы, купившие билеты еще за два дня до спектакля, торопились занять места. Холостые приходили одни, женатые — всей семьей. Были тут люди и среднего достатка, и бедняки, и почти нищие — словом, все те, которые и на чужой стороне чувствовали себя болгарами; все, чьи сердца щемила тоска по потерянной родине; все, кому в глубине души был дорог таинственный образ — незабываемый и вечно манящий, — образ Болгарии! Поэтому, несмотря на житейские невзгоды и постоянную борьбу за существование в чужой, холодной, а подчас и враждебной среде, душа
