Два-три дня его, а вместе с ним и Хаджию с Попче, кормил в долг Странджа, но вот Странджу свалила болезнь, и друзья начали голодать. Огонь, на котором так весело кипела фасоль, угас; покрывшиеся толстым слоем пыли кастрюли, кувшины и стаканы валялись в беспорядке. В корчме, еще совсем недавно многолюдной и шумной, царили грязь и запустение. Хаджия ушел раздобыть денег (как он сказал) у какого- то богача и не вернулся. Попче его прождал; вернее, проголодал два дня в корчме, и тоже ушел куда-то в поисках счастья. Остался только Брычков, решивший ухаживать за Странджей. Он не мог бросить этого замечательного человека не то что без средств — денег у него самого не было ни гроша, — а без моральной поддержки. Странджа не хотел и даже не мог ничего есть. Он только беспрестанно кашлял и задыхался. Это нежелание больного есть почти радовало Брычкова, который сам стоически переносил голод, но не мог бы без отчаяния видеть, как голодает умирающий старик. Лицо Странджи становилось с каждым днем все тоньше и покрылось уже смертельной бледностью. Его ясные, неестественно блестевшие глаза глубоко ввалились, рубцы от старых ран на щеке посинели, потом почернели. Находясь в полном сознании, Странджа чувствовал трогательную заботу Брычкова, и порой у него навертывались слезы. Он часто беседовал с Брычковым, неизменно рассказывая ему о боях на Стара-планине. Воспоминания об этих героических днях поддерживали его. Он знал, что скоро умрет, мужественно переносил болезнь и ждал смерть как гостью, сокрушаясь только о том, что встречает ее здесь, в подвале, а не на поле боя. Минутами его мысли переносились к родным. Он мельком заговаривал о них, а затем снова возвращался к рассказу о борьбе с турками. Брычков слушал его с благоговением. Он принимал как священный завет каждое слово, исходившее из бледных уст старого героя, который говорил все меньше и все сильнее мучился. Болезнь безжалостно пожирала его. Брычков не отходил от больного.
— Сынок, — сказал ему однажды Странджа, — спасибо тебе… спасибо… что не бросил меня. Я умру не одиноким, а болгарин закроет мне глаза… На чужбине это большое счастье. О родина!..
— Не волнуйся, — прошептал Брычков. — Успокойся, прошу тебя!
— Спасибо тебе, брат, спасибо! Я скоро уйду, скоро меня не станет.
— Нет, твое светлое имя будет жить вечно! Ты — герой.
— Эх, Брычков!..
— И если тебе суждено умереть, ты счастлив, что уходишь из жизни с этими славными шрамами на лице и светлыми воспоминаниями в сердце. Болгария никогда не забудет своих храбрых сынов!
Глаза Странджи наполнились слезами. Он крепко пожал руку товарища своей исхудалой рукой. Слова утешения трогали старого героя, но надежда уже покинула его.
— Брычков, дорогой! — сказал он, приподнявшись и беспомощно посмотрел вокруг себя. — Чем мне отблагодарить тебя. У меня ничего нет. Ничего, ничего у меня нет… кроме этих глиняных мисок, но они не стоят ни гроша. Мне нечего оставить тебе на память.
— Мне останется твой пример.
— Да, вот что. У меня есть на дне сундука небольшой узелок. Он лежит там давно. В нем хранятся две драгоценные, вещи. Пусть они будут драгоценными и для тебя, Брычков. А где же мои товарищи? Где Македонский? Где Хаджия? Сынок, пойди достань эти вещи из сундука, я хочу взглянуть на них еще раз перед смертью… Эх, сладко умирать за родину!.
Брычков тихо встал, открыл сундук и стал вынимать вещи одну за другой. Наконец он нашел узелок, в котором было завернуто что-то мягкое. Осторожно развязав платок, он достал какую-то бумагу и лоскут материи. Бумага эта оказалась воззванием, изданным Революционным комитетом в 1867 году, лоскут материи — обрывком старого знамени, на котором сохранились только слова: «… или смерть!»
Священные реликвии!
Брычков весь дрожал от волнения.
Странджа приподнялся.
— Дай сюда, Брычков, — сказал он.
Бережно взяв воззвание и обрывок знамени, он поцеловал их. Затем слабым, прерывающимся голосом произнес:
— Прими это от меня! Помни Странджу! Отдай свою жизнь за Болгарию!
Через два дня он умер.
Брычков закрыл ему глаза. Он же продал всю посуду и бутылки и заплатил за похороны. И только он один проводил его до могилы.
Так кончали свои дни предтечи болгарского национального освобождения!
Брычков скитался по Браиле. Из своих старых знакомых он встретил только Хаджию, поселившегося в лачуге у какого-то каменщика. Тут же приютили и Брычкова. Днем Хаджия работал на пристани, а к ночи приходил и делил заработанный хлеб с другом. Но не всегда ему удавалось достать, работу, а значит и хлеб. Зимой на пристани работы было маловато. Тогда они голодали оба.
— Почему ты не напишешь отцу, чтобы он выслал тебе денег? — спросил его как-то Хаджия. — Так и будешь голодать все время?
Брычков нахмурился.
— Отцу я писать не смею и не хочу ни о чем просить.
— Почему?
— Не могу.
— Почему не можешь? Разве ты ему не сын?
— Стыдно мне.
— Стыдно?.. — удивился Хаджия. — А голодать, по-твоему, лучше?
— Лучше… Я ушел от него не спросясь. А теперь стану просить: папа, пришли мне денег?! Как это получится? Нет, не могу… Лучше умру с голоду…
— Что же ты будешь делать?
— Буду работать, на любую работу пойду.
— А в Свиштов не вернешься?
— Нет, это невозможно. Теперь я на подозрении у турок, и они посадят меня. Уж лучше оставаться здесь, на свободе.
— Но ты не привык к такому житью.
— Ничего, привыкну. А потом… должно же что-то произойти. Я жду этого.
Хаджия взглянул на него с недоумением.
— Если образуется новый отряд, — объяснил Брычков, краснея, — я переправлюсь с ним в Болгарию.
— Новый отряд? Не верю я в это.
— Я об этом слышал в Свиштове. А разве мы не будем драться с турками?
Хаджия призадумался.
— Если организуется новый отряд, я тоже в него вступлю… Почем знать, может быть так и будет… Говорят, что Панайот скоро вернется из Сербии. Возможно, как раз для этой цели. Коли умирать, так по крайней мере знать, за что. А здесь жизнь собачья, — добавил Хаджия и сплюнул.
— А где Македонский?
— В Молдавии. Говорят, стал управляющим у какого-то помещика.
— А Попче?
— Попче взял к себе один огородник с условием, что он ему поможет сажать лук. Остальные работают где-нибудь или голодают, как мы с тобой. Это не жизнь, а каторга. Собачья жизнь. Лучше в отряд. Я все еще берегу свое оружие. Не продаю его.
Вдруг Брычкова осенила счастливая мысль:
— Ну, брат, и дураки же мы с тобой! Голодаем столько дней и не видим, что можем легко раздобыть денег.
Хаджия оживился.
— Где? — спросил он поспешно.
Брычков показал на свою одежду.
— Видишь, эта куртка еще совсем новая и штаны хорошие… Я их купил перед самым отъездом сюда. Да еще часы! За них можно взять не меньше пятидесяти франков.
