ничего не мог просить. Дважды, по настоянию Хаджии, он садился писать отцу о посылке денег и каждый раз с ожесточением разрывал письмо в клочки. Скитания и лишения не могли сломить его гордости — величественной и прекрасной в счастливые дни, но, увы, бессильной против зимней стужи и головокружения, вызываемого голодом.
Сейчас он брел, глубоко задумавшись.
Два дня тому назад, по всей вероятности за скандал в гостинице, был арестован Хаджия. Эти два дня Брычков ничего не ел.
Он нес несколько экземпляров своей поэмы, найденных им на свалке в местной болгарской лавке, — чтоб продать кому-нибудь из богатых болгар. Это еще раньше советовал ему Хаджия, и сейчас он, наконец, решился. Нужда заставила его прибегнуть к этому последнему средству, чтобы не умереть с голоду. Он протестовал всем существом против такого способа собирать милостыню, — способа хоть и честного, но унизительного. Время от времени он останавливался, готовый бросить книги и вернуться домой. А потом шел дальше. «Нет, — говорил он себе, — мой поступок нельзя считать ни бесчестным, ни неприличным. Глупо умирать с голоду, как собаке, раз можно таким способом, хотя бы временно, спастись… а я верю, что во мне что-то есть… я еще буду чем-то полезен. И, наконец, я ни у кого не прошу милостыни… Чего мне стыдиться, не воровать же я иду. Продаю свои книги, как другие продают свой холст, как рабочий продает свой труд…» Он вспомнил, что недавно в ресторане какие-то молодые люди похвалили его поэму — это была для него счастливая минута, — а богатый болгарин X. спросил даже, где можно ее купить. Боже мой! В мире столько ценителей искусства и поэзии!.. Среди них и патриоты, и богатые люди… Что им стоит дать бедному болгарину один франк за его книгу? Это во всяком случае не разорит их. Ведь платят же они целый франк только за один утренний завтрак. А он на этот франк проживет четыре дня, — а может быть, всю неделю. В конце концов это ведь новая болгарская книга, и называется она… Почему бы ее не купить? «Дурак я в самом деле, — убеждал себя юноша. — Чего я стыжусь? Воровать лучше, что ли?» Ободренный этими мыслями, Брычков зашагал к центру города.
Но он обманывал сам себя. В нем заговорил другой голос — оскорбленного самолюбия и ущемленной гордости. Он чувствовал, не желая даже в этом сознаться, что идет на какой-то подвиг; что он унижает себя, просит милостыню, предлагая взамен свою никому не нужную книгу. Он представлял себе благосклонный, соболезнующий или презрительный взгляд — что одно и то же — своего благодетеля, и холодный пот выступал у него на лбу.
В эту минуту он предпочел бы красть.
Но если бы он умел красть!
Между тем он слышал и третий голос, невероятно сильный и безжалостный. То был зов голода, не признающий никаких рассуждений, не подчиняющийся никакой логике.
Бледный, осунувшийся, изменившийся до неузнаваемости, Брычков нахмурился, злобно скривил рот, почесал в затылке и задумался. Из груди его вырвался глухой, протяжный стон.
Он снова тронулся вперед.
Торопливо обогнув городской сад, который стоял сейчас голый, опустевший и печальный, Брычков пошел по узким, но более оживленным улочкам, мимо лавок, кабаков и постоялых дворов, и, не оглядываясь, повернул в ту улицу, где были магазины богатых купцов.
Здесь было очень людно. Несмотря на сильный мороз, в этой части города шла бойкая торговля. Брычков озирался по сторонам в надежде увидеть хоть одного богача. В глазах у него темнело, ноги подкашивались, пот снова выступил на лбу. Он искал богача и в то же время горячо желал не найти этого страшного благодетеля. Может быть, случайно, а может быть, потому, что он был слишком взволнован и смущен, но, пристально вглядываясь в лица встречных, он не находил знакомых. Все они казались ему чужими, а вместе с тем близкими и милыми. Словно гора свалилась у него с плеч. Ощущение голода исчезло, и он глубоко вздохнул, будто избавился от страшного кошмара.
«Тем лучше!» — подумал он и торопливо повернул назад.
И тут он увидел перед собой того самого болгарина X., который совсем недавно так благосклонно отзывался о его поэме. Брычков остолбенел. С минуту он стоял в нерешительности, готовый, казалось, бежать; затем сделал над собой усилие и пробормотал:
— Ну и пусть!
Он двинулся навстречу богачу, заранее вытащив из пачки книг один экземпляр своей поэмы.
Одетый в дорогую шубу, богач X. уже был у входа в казино, но, увидев шедшего прямо на него Брычкова, остановился.
Не снимая шляпы, Брычков поздоровался с ним и тоном подсудимого, дрожащим голосом произнес:
— Господин X., я принес вам мою книгу… знаете… вы выражали желание… и я…
Голос его оборвался.
X. протянул руку и взял книгу. Перелистав ее, он долго изучал обложку, прочел заголовок, несколько раз откашлялся и, наконец, сказал:
— Отлично… так это вы изволили написать книгу?
— Да.
X., еще раз взглянув на обложку, вернул книгу Брычкову и, потирая застывшие руки, сказал:
— Так, так, господин Брычков… Я спрошу Елену, не купила ли она уже. И если нет, возьму потом одну. — Он поклонился с улыбкой и вошел в казино.
Ошеломленный Брычков остался на улице.
Голова у него кружилась, в глазах рябило. Прохожие грубо толкали его, а он только слегка сторонился и продолжал стоять на тротуаре. Он смотрел на поэму, в которой излил всю свою душу, над которой провел столько бессонных ночей и от которой зависело теперь его существование. Она казалась ему такой жалкой, такой ничтожной и ненужной. И себя он чувствовал маленьким и смешным. Его оскорбленное самолюбие было возмущено. Он задыхался, лицо его посерело: он страдал, как раненый зверь.
Бросив на землю книги, он пошел. Зашагал совершенно бессознательно к Дунаю.
Выйдя на берег, все еще вне себя, он нерешительно остановился.
По темной, застывшей у берегов реке плыли большие льдины. Покрытый снегом болгарский берег смотрел на него с противоположной стороны сурово и неприветливо. Природа была, казалось, полна такой же мрачной безнадежности, как и душа Брычкова.
Неожиданно знакомый голос вывел его из оцепенения. Брычков оглянулся и увидел Владыкова.
— А, Брычков, что ты тут делаешь? Уж не собираешься ли спровоцировать Турцию? — весело воскликнул учитель и схватил его за руку. — Боже мой, что с тобой? — испугался он, увидев бледное как полотно лицо Брычкова.
Брычков посмотрел на него равнодушно и ничего не ответил.
— Да ты весь закоченел, пойдем! Расскажи мне, что случилось с нашим дорогим поэтом! — И с этими словами Владыков потащил его в ближайшую кофейню.
Выпив горячего чаю и очнувшись, все еще взволнованный, Брычков подробно рассказал о своем положении.
Владыков вскипел.
— Чорбаджии! Богатеи, скоты бесчувственные! — кричал он с горящим от гнева лицом, стуча кулаком по столу. — И ты, Брычков, пошел к ним кланяться, чтобы получить отказ? Нет, ты не умеешь жить! Пойдем со мной, ко мне… Мой дом — твой дом.
— Спасибо, спасибо, Владыков, — бормотал растроганный Брычков.
— Ты, бывший у изголовья Странджи в его последний час, — мне это хорошо известно, — ты теперь умираешь от голода, и я ничего не знал об этом!.. Да о чем же ты думал?
Владыков смотрел на Брычкова с искренним состраданием. Его исхудавшее лицо, старая, изорванная в клочья одежда и вообще весь его жалкий вид возбудили бы у всякого другого сожаление. Владыков испытывал только горечь.
— И я, брат, был в таком же положении… даже в худшем. И я знал унижение… Ох, это проклятое чувство унижения! Да, я устал от жизни, от борьбы за жизнь, от всякой мерзости. Скоро ли придет тот час, когда мы узнаем, зачем мы живем? — мрачно говорил Владыков, открывая дверь в свою комнату, из которой пахнуло приятным теплом.
