тяжелую мысль. Так просидел он почти до полуночи. Затем встал, внимательно посмотрел на крепко спавшего Брычкова, тихонько пожелал ему «спокойной ночи» и на цыпочках вышел.
Проснувшись наутро, Брычков с удивлением увидел, что Владыков уже одет и расхаживает по комнате с озабоченным и встревоженным видом.
— Брычков, — сказал он, подойдя к приятелю. — Этой ночью произошло неприятное событие.
— Событие?
— У меня украли всю одежду.
— Что? — взволновался Брычков. — А я ничего не слышал… Неужели всю одежду?
— Да. Вернувшись ночью, я обнаружил, что мой шкаф почти пуст. Когда ушел Македонский?
— Не знаю… я заснул.
— Это дело его рук. Клянусь, что эту кашу заварил Македонский.
Брычков даже рот разинул от удивления.
— Эдакая скотина этот сторож — спал и ничего не слышал. Представь себе, украдены не только мои, но и твои вещи.
— Значит, и меня раздели? — спросил, растерянно оглядываясь, Брычков.
— И тебя и меня. Ну что ж делать? Надо идти искать этого мошенника.
И Владыков, захватив шапку и палку, открыл дверь.
На пороге он столкнулся с Македонским.
— Доброе утро, доброе утро… Какие ранние птахи! — приветствовал он, весело и непринужденно улыбаясь.
Ни слова не отвечая, Владыков смотрел на него злобно и мрачно.
— Сегодня опять чертовски холодно, — продолжал Македонский, завязывая перед зеркалом красный платок вместо галстука.
Наконец Владыков заговорил.
— Македонский, — начал он тихо, — сегодня ночью меня обокрали.
Македонский вытаращил глаза.
— Украли у нас всю одежду: и у меня и у Брычкова.
— Сегодня ночью? — удивленно переспросил Македонский.
— Да.
— Но я ведь был здесь почти до полуночи!
— Тем более непонятно, как можно было обокрасть. Я вернулся домой в половине первого, и вещей уже не было.
Македонский принялся сочувственно охать и ахать; ругал бессовестных воров; удивлялся, как он ничего не заметил, и даже корил себя за то, что не остался здесь на всю ночь; грозился найти злодеев и пустить им кровь; поносил мамалыжников за то, что у них нет хорошей полиции; поклялся в отместку забраться к начальнику полиции и так обчистить его спальню, что даже мамалыжники ничего не почуют; жалел Брычкова, искренно ему сочувствовал и метал громы и молнии, расточая тысячи устрашающих слов, чтобы доказать, как глубоко возмутила его кража и как он зол на воров.
Полчаса спустя Македонский встретился на одной узенькой улочке с маленьким горбатым евреем. Это был старьевщик.
Они довольно долго шептались… А затем, насвистывая какую-то гайдуцкую песню, Македонский перешел на другую сторону улицы и скрылся.
Вернувшись на окраину в хижину Попче, где они с Хаджией нашли себе приют, он застал своих друзей дома. Попче читал Хаджии какую-то рукопись и громко смеялся.
Поздоровавшись с ними кивком головы, Македонский бросил шапку на неубранную постель и, тяжело вздохнув, повалился на нее.
Помолчав некоторое время, он не вытерпел и сказал:
— А вы знаете, что сегодня ночью обокрали Владыкова?
Попче остановился.
— Что ты говоришь? Не может быть!
— Я только что оттуда. Украли у него всю одежду.
— Только-то? Пустяки. Бьюсь об заклад, что его обокрал не Зильберштейн, — сказал Хаджия. (Зильберштейн был самым богатым торговцем готового платья в городе.)
— Да, но подумай, в какое я попал скверное положение? Мне пришлось истратить черт знает сколько слов и без конца убеждать, что я тут совсем ни при чем. Представь себе проклятое мое положение.
Хаджия засмеялся.
— Видишь ли, в чем дело, — продолжал. Македонский, понизив голос, — до полуночи я был у него, с Брычковым, то есть… Брычков тебе кланяется… Да, был вместе с Брычковым… А Владыков в театр ушел. Ну да, в театре был Владыков… Потом ушел и я… И вот, не угодно ли, как раз после моего ухода забираются воры и уносят все до нитки… До ниточки, понимаешь? Представьте только мое положение… Подозрение падает на честного человека., да, на честного человека.
И он крепко выругался по-румынски.
Хаджия лукаво взглянул на него и повернулся к Попче:
— Ну, Поп, читай, читай дальше… Македонский, слушай Попа, какой он памфлет написал на Петреску.
— На кого? На Петрова, который орумынивается? Этого осла надо проучить… Читай, Поп!
Попче по привычке несколько раз погладил свою несуществующую бороду, важно посмотрел на дверь и начал с увлечением читать сначала:
— Как, в стихах? — воскликнул Македонский..
Попче гордо кивнул головой и продолжал:
— Нет, нет… тут что-то не получается… — заволновался Македонский, его поэтическое чувство было оскорблено. — Нельзя так рифмовать.
— «Изменив своему народу…» Как там следующая строка?
Попче слегка нахмурился и повторил:
— Это я слышал, это еще так-сяк сойдет, — благосклонно одобрил Македонский.
Попче продолжал:
